Глава из книги «Реальный Петербург. О городе с точки зрения недвижимости и о недвижимости с точки зрения истории». Авторы: Дмитрий Губин, Лев Лурье, Игорь Порошин. – Санкт-Петербург, 1999.
с.128
...Издалека-далёка, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и
Принизились острова; принизились земли; и принизились здания; казалось –
опустятся воды, и хлынет на них в этот миг: глубина, зеленоватая муть;
а над этой зеленоватой мутью в тумане гремел и дрожал, вон куда убегая, чёрный, чёрный такой Николаевский мост… О, русские люди, русские люди! Вы толпы скользящих теней с островов к себе не пускайте! Бойтесь островитян!
Андрей Белый, «Петербург».
Государственный жезл редко промахивался, бия – подобно свае – в болотисту петербургскую почву, замораживая её имперским величием и превращая, соответственно, в достойную столичную твердь. Исключений немного: горстка просыпанной по недосмотру земли в районе Таврической (монастырь, огороды), вскормленная от соска буржуазности петербургская сторона да Васильевский остров, В.О. – глушь, туземье, где ещё в начале века пахнет «солью морскою, селёдкой, канатами, кожаной курткой и трубкой, и прибрежным брезентом» да кричит спозаранок петел (как у Андрея Белого).
Впрочем, и сегодня, гуляя где-нибудь по 13-й линии в районе Малого проспекта, можно обнаружить деревянный особнячок, сидящих на завалинке аборигенов, садик – и поразиться отсутствию в пейзаже песущейся, скажем, козы. Васильевский в срединной, линейной, потайной своей части выглядит так, как должен был выглядеть российский губернский городок, не стрясись в России революция.
Эра переселений с последующими евроремонтами Васильевский почти не затронула: островная толпа по-прежнему пестрит работягами, худосочными интеллигентами, пенсионерами, и «лица их зеленей и бледней всех земнородных существ».
Васильевский, самое петербургское место (единственное, уцелевшее от леблонова плана, заказанного Петром), являетсяи самым петербургским: проспекты никуда, кроме как от воды до воды, не ведут, а чтобы покататься ночью на катере, нужно ехать с острова на материк. Но городский щовинизм доведён здесь до крайности. На Васильевский неохотно едут, перехавшиек – тяжело обживаются, но обжившиеся не двигаются уже никуда, кроме В.О. Набережные отбирают у острова всю славу. Здесь Университет, Биржа, две Академии – золотой корочкою застывший прибой, накат от блистательного противоположного брега.
Ни одна из улиц Васильевского не смеет с этим золотом спорить. Набережные – это почти и не остров, это – центральный Петербург, и Андрей Вознесенский близоруким (на наш северный вкус) взглядом точно связал «эту воду в мурашках запруды, это Адмиралтейство и Биржу».
С точки зрения имперской идеи, набережные Университетская и Лейтенанта Шмидта – родные сёстры Дворцовой или Адмиралтейской. То же равнение (от колонн Горного института до Биржи) по струночке монументального классицизма, тот же высокомерный набор городских рекордов, тот же список исторических курьёзов и тот же сплав литерату с архитектурой.
Здесь опёрся на жёлтые львиные лапы флигелей Меншиковский дворец – первый каменный дом Петербурга, к тому же возведённый на уворованные деньги, вследствие чего их не хватило на превращение Питербурха в Венецию (может, и слава Богу): наспех рытые по линиям канавы обмелели и были закопаны. Двенадцать коллегий, первое в России министерское здание, поглотило длиннейший в Европе коридор (400 метров ), а Морской корпус – самый большой городской зал (280 квадратных саженей – шеснадцать трёхкомнатных «сталинок»). Спуск к Неве от Академии художеств стерегут общеизвестные каменные сфинксы, но их самих стерегут от воды куда менее известные бронзовые грифоны. Удивительнейшее место – Кунсткамера, рай для детей, веками разивающих рты на двухметроворостый скелет господина Буржуа (Пётр планировал разводить великанов, но не вышло. Пикантность экспонату придаёт то, что родной Буржуазный череп был утрачен и заменён под сурдинку иным).
Литературный дым висит над островными набережными коромыслом. В бывшей Таможне, Пушкинском доме, стрелял(ся) из дуэльного пистолета битовский Лёва Одоевцов. Сфинксы воспеты многократно. Хотя бы Огарёвым:
Лицо, глаза уродов Нила
Какой-то нежности черта
Роскошно, страсно озарила, -
И – в ту же рифму – Вячеславом Ивановым:
Волшба ли ночеи белой приманила?
В метельный декабрь филфаковец-вечерник, спешащий к ректорскому флигелю, вполне может повстречать тень блоковской Снежной Девы:
Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома –
Весь город мой непостижимы –
Непостижимая сама.
А над набережной Лейтенанта Шмидта буревестником веет дух Виктора Конецкого – здесь его герои до сих пор зимуют на старых буксирах, пьют водку, водят на борт девушек и читают жизнеописание Леонардо да Винчи пера Мережковского.
Островные набережные удивительно созданы для литературного обитания. Однако даже за очень большие деньги нельзя наладить обычный быт: жилья «с видом» тут попросту нет, а то, что есть – знаменитый Дом академиков на углу с 7-й линией, двадцать шесть мемориальных досок по фасаду – выглядит так, как будто в нём обитали сплошь недоучки.
***
Проспекты В.О. – островная уловка, попытка примирения набережных с сушей, а города – со столицей. Большой – это и не проспект даже, а двойной бульвар, увороваший от Петербурга чугунную ограду, а от довоенного Крещатика – роскошь тенистых кущ, скрывающих архитектуру «стройных громад». Не удивительно, что разбивку тротуаров и скверов на Большом в советское время делали абсолютно рациональным, по аэрофотосъёмке, методом (уже протоптанные дорожки – асфальтировали).
Жизнь на Большом, Среднем и, отчасти Малом – это как бы остаться в Петербурге, пользуясь выгодами островного уединения. Не случайно многочисленные островные творцы и администраторы живут по проспектам, щироким жестом оставляя островное нутро героям и подопечным. На Среднем – квартира актрисы и администратора Елены Драпеко, на Большом – квартира-студия художницы Зинаиды Сотиной и режиссёра ергея Дебижева.
Однако столичность проспектов 0 декорационная, кажущаяся. Когда в гости к Сотиной и Дебижеву однажды заехал Собчак, картина была «Приезд цезаря на итальянский дворик»: весь чумазый коммунальный народец огромного дома, подхватив чумазых детей, вывалил на балконы и улицу, таращась во все глаза на лак лимузинов и качков-телохранителей с катетерами переговорных устройств в ушах.
***
Внутри Васильевского всегда обитали люди особые. На мансарду 15-й линии, куда вела «облитая помоями и украшенная следами кошек и собак» лестница, карабкался гоголевский душепродавец художник Чартков. Непродалёку от Тучкова моста жил сладострастец Свидригайлов. В глубине 17-й линии проживал (там лестница усеяна была «огуречными корками и многократно ногой продавленным капустным листом») террорист Дудкин из романа «петербург». А на Среднем проспекте,8 квартировали бомбисты Горкун и Канчер, арестован был революционер Александр Ульянов, - и это вам уже не fiction, а documentary.
Что за колотьё в островном сердце?
Директор расположенного на Большом проспекте жилищного агенства, интеллигент-технарь, раз признался: « В линиях есть что-то пугающее, ооталкивающее, сверхчеловеческое», - и тут же припомнил Бродского:
Не страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
«Бродский, обратите внимание, здесь собирается умирать, а не жить.» - Хорошо, а без мистики?» - «Не знаю. Те, кто с деньгами, ехать на линии не хотят. Здесь квартиры без капремонтов, с газовыми колонками, без телефонов и с ваннами на кухнях. И с кухнями без окон». – «Ну, богатых не это останавливает». – «Где-нибудьна Шпелерной – да. А здесь – сплошная геометрия, алгебра. Может, математика неучей пугает?»
Впору объясниться. В городе есть три места, разграфлённые по по линейке, изначально безликие до отсутствия собственных имён: Рождественские (Советские), Роты (Красноармейские) и, конечно же, островные Линии. Если вам нужен по-настоящму «тихий, зелёный центр», переселяйтесь сюда: нигде нет столько зелени и уютного, патриархального покоя.
Ни ишик зеркальных витрин, ни холод офисных жалюзи не нарущают этого благостного спокойствия, милого равенства недорогих доходных домов. Вот фикус в эркере. Вот скверик под глухою стоной со скамейками (а росший здесь деревянный домик порешили на дрова в блокаду).
Вот надпись на двери:
РОССИЯНЕ! ГОСПОДА! ЖИТЕЛИ! ТОВАРИЩИ! НЕ ПИСАЙТЕ В ПАРАДНОЙ!
Но господа россияне стать жителями упорно не хотят. Из новых завоевателей Васильевского острова можно назвать поселившегося на 16-й линии (на углу со Средним проспектом) Шевчука, певца переломных времён года – так на него полстраны смотрят как на зеркало русского несчастья.
Остров пока спит, и долгий сон надёжно покрыт целой стопой лоскутных коммунальных одеял. Островное предназначение пока не разгадано (ибо разгадывать – душевный труд) и пока не загажено (ибо загаживать – использовать без разгадки).
***
Разбудить остров могут лишь те, чей подхолд к жизнеустройству отличается от стандартных. Стандартов сегодня известно два: один – советский (кухня побольше и лоджию застеклить), другой – новорусский (это, если грубо, «джакузи» и чтобы сортиров – пара). Милый, провинциальный, линейный «Васька» нуворишским местом никогда не будет – да таким никогда и не был.
Но в Тучковом переулке снимали по молодости квартирку-«тучку» Гумилёв с Ахматовой, на 7 линии казённо квартировал Сологуб, на 3-й и 6-й линиях пробивался к славе Тынянов, в Академическом переулке ютился по бедности юный Чуковский. Да – молодые, да – бедствовали, но – какие имена! Какой монетой уравновесить на весах их легкие тени!
Васильевский, в идеале, - удобное место для жизни ниверситетских преподавателей, профессуры, кандидатов и докторов из пяти десятков расположенных здесь институтов, которым важен не столько европейский стандарт отделочных материалов, сколько хорошая, европейского уровня гимназия за углом. Наша интеллигенция всегда путала воздух литературы с почвой жизни, и здесь ей благодать.
Васильевский – подходящее место для студентов, стартовая площадка для жизни, этакий Байконур, и не стоит удивляться. Еасли лет через десять-пятнадцать именно здесь образуется петербургский Латинский квартал. До революции так и было: став студентом «техноложки», граф Алексей Толстой снимал дешёвую комнату на 3-й линии в соответствии с тогдашними студенческими нравами. Жилищное запустение латинянам не помеха: в Амстердаме именно старые, ждущие инвесторов дома отдаются во временный откуп студенческим коммунам.
И, наконец, Васильевский идеально подходит инженерам, спецам, сгруппированным вокруг гиганта Балтийского завода. Синие и белые воротнички кораблестроительной индустрии никогда не будут удовлетворены типовым железобетоном – а старый фонд всегда оставляет простор благородному ремонтному развороту пытливого мужского ума.
Высщая школа, доценты с кандидатами сходны в бедности, и даже академику Лихачёву вряд ли была бы по карману самая скромная квартирка у Пушкинского Дома.
Бедны, в целом, все те, кому сегодня около сорока, чему следствием – сокращение иногородних и несамостоятельность питерских студентов, жмущихся по родительским !флэтам», готовящихся там к сессиям, влюбляющихся, рожающих детей и превращающихся в коммуналки отдельные (формально) квартиры…..
Однако и в Петропавловском соборе колонны крашены оттого, что на мрамор у Петра денег не было. Время придёт. На В.О. будут жить все те, кто сегодня экскурсантами толкует об островной, особой , давящей мрачности. Просто Пётр замышлял остров каналов, дворцов, посольств – а получился остров для middle class. Несложившийся имперский замысел сильно давит на островитян – но, чёрт возьми, как тянет жить в этой давильне!
И пусть хихикают над островитянами снобы из новострое, припоминая из Саши Чёрного – «Васильевский остров прекрасен, как жаба в манжетах», - однако ни про Гражданку, ни про Ржевку, ни про Комендантский проспект ни Чёрный, ни Белый ни строчки не написали и не напишут никогда.
Комментариев нет:
Отправить комментарий