Даниил Гранин. КЕРОГАЗ и все другое

 Ленинградский каталог.- М., 2003.

  На Невском, у Литейного постоянно толпились одни и те же компании ребят. А на углу Садовой и Невского были уже другие компании. Тогда не сидели в кафе, тогда топтались на Невском, гуляли по Невскому, шли «прошвырнуться», встречая знакомых, приятелей… Я пытался вспомнить язык тех лет, и вдруг оказалось, что не так это просто. Никто толком не записывал те словечки и песни тех лет, и всякие истории и легенды, которые ходили по городу.

  Одна Лиговка чего стоила с её жаргоном, её героями. Лиговка – обиталище гоп-компаний. Обводный канал с его барахолками. А первые танцзалы, первые Дворцы культуры – Выборгский, Нарвский… В этом городе шла жизнь, не похожая на нынешнюю. Носились мальчишки-газетчики с «Вечерней Красной газетой», на дачу уезжали в Сестрорецк или Тарховку. Не было ни метро, ни троллейбусов. Было много деревянных домов, которые в блокаду разбирали на дрова… Нет, это был о многом другой город, черты его утрачены, а жаль, потому что всегда хочется иметь фотографию своей молодой жизни.

 Спросите, например, про гамаши. Мало кто знает и объяснит, что это такое. Их давно не носят. А носили на ботинках и туфлях, прикрывая ими шнуровку. Зачем нужны были гамаши, этого в точности мы сами не помним, поскольку мы были тогда детьми и гамаши видели только на ногах у взрослых.

 Умывальник, он к водопроводу не привязан, он существо самостоятельное, поэтому он мог погнаться за грязнулей. В Ленинграде в 30-х годах уже умывались из водопровода, а вот в Новгороде, в Старой Руссе, куда мы часто приезжали, - там ещё стояли умывальники. Это были сооружения из мрамора, с зеркалом, а сзади в цинковый ящик наливалась вода, впереди был краник либо сосок. Внизу под раковиной стояло ведро, куда стекала грязная вода. Умывальники были весьма солидными, отделанные бронзой, полированным деревом, а были и железные, простенькие. Воду наливали кувшином. Кувшин специальный – белый, эмалированный.

 Одни вещи исчезают вместе со своими названиями, поскольку названия не живут сами по себе, осиротелые. Другие вещи отдают свои названия. Холодильник был ещё во времена Пушкина – ведерце со льдом, куда ставили бутылки вина. И теперь в хороших ресторанах подают такое ведерце. Но его уже не называют холодильником. Имя это забрал себе электрический холодильник. Что такое пресс-папье? А то ещё – клякс-папир? Многие не знают этих слов, пресс-папье не продаются, не употребляются, нет и азвания такого. Пресс-папье сейчас ни к чему, ибо чернилами не пишут. Раньше же повсюду имелись пресс-папье: на почте, в конторах, в институтах на всех письменных столах стояли десятки, наверно даже сотни тысяч простеньких, дешёвых, массивных, дорогих, каменных, художественных, отделанных бронзой; все они полукруглые, снабжённые розовыми , белыми промокашками, ими сушили – промокали написанные бумаги.

 У моей мамы были щипцы для завивки волос. Щипцы нагревали на огне, затем накручивали на них волосы. Это было самое распространённое женское оборудование. Такое же, как позднее бигуди. Эти щипцы стали электрощипцами. А самовар стал электросамоваром, утюг – электроутюгом, лампа перешла от керосиновой к электрической. Вещи сменяются всё быстрее. Раньше они жили подолку, переходили от отцов к детям, годились и внукам, их оставляли в наследство, они считались фамильной гордостью.

  Возьмём ту же керосиновую лампу. Вы знаете, когда появилась керосиновая лампа? В 1853 году! В 30-х годах XX века она уже покидала города, я застал её в деревне и в провинциальном городке, она доживала свой век.Керосиновый фонарь с закрытым пламенем, известный как «летучая мышь». Я спросил у коллекционера, он показал мне старинный немецкий фонарь, на стекле которого было выпуклое изображение летучей мыши, отсюда и пошло. Керосиновые лампы. Когда-то это была целая промышленность, широкое техническое направление, которое создало эпоху нового освещения вместо свечного. Потом пришло электричество, появилась электролампочка, и всё это керосиновое хозяйство стало ненужным, некоторое время его ещё держали про запас, а потом выкинули и быстро забыли.

 Конторка – предмет сегодня малопонятный. Когда-то она стояла в магазинах, лавках; конторкой пользовались писатели, журналисты, люди много пишущие. За конторкой удобно было работать стоя.

 Большинство пишущих людей сегодня не пишут, а стучат на машинке или пользуются компьютером. Для машинки конторка не приспособлена. В 30-х годах я ещё видел конторки в книжном магазине и в столярной мастерской, где за ней стоял мастер.

  Мир вещей обновляется всё быстрее, заступают новые и новые марки электроплит, холодильников, телевизоров, автомобилей, пылесосов. Куда-то деваются старые, появляются усовершенствованные. Фасоны обуви, детские игрушки, лыжи… Всё сменяется, и уже не раз и не два в жизни одного поколения. Светильники, поезда, дома, самолёты… Что уж тут говорить об одежде или шляпках.

  Шкафы сменились стенками. Плащи «болонья» - куртками. Вместо патефонов – проигрыватели. Вместо проигрывателей – магнитофоны. Вместо ручек – фломастеры. Вместо радиоприёмника – транзистор. Вместо граммофонных пластинок – кассеты, их вытеснили дискеты. Мастикой паркет натирать нет смысла, если паркет покрыт лаком. Ванные колонки долой, заменим их газовым водогреем. Водогрей долой, заменим его теплоцентралью. Водогрей в металлолом. Туда же старенький «Ундервуд», швейную машинку «Зингер», электроплитку

   Духовой утюг, или, как его ещё называли, угольный. Портняжничая, мать моя пользовалась им. Надо было размахивать этим утюгом, раздувая положенные туда угли. Утюг был высокий, с деревянной ручкой. Откуда брались угли? Из печки? А может, от угольщика. Ходили угольщики, продавали уголь специально для самоваров и утюгов. Угольщики чёрные-пречёрные. Ими пугали. И трубочистами пугали. Те ходили с щётками, метёлками, ложками, подпоясанные широкими ремнями – какие-то чёрные витязи. Их теперь почти не встретить, они исчезли вместе с печками.

  В комнатах стояли железные круглые печки. Высокие, как башни, забранные в ребристое железо. И не было ничего слаще, как, придя с мороза, прильнуть к округлым бокам печки, е её живому теплу. На кухне пылала плита. Большущее сооружение, выложенное кафелем. Круги конфорок, духовка, вьюшки; на плите варилось, жарилось,, урчало, шипело. Там калились по пояс в огне чугуны – пузатые, чёрные; грелись горшки, латки, медные тазы. К праздникам они начищались и сияли. Были дома, где блистали изразцовые печи.

  Были ещё лудильщики. Они заходили во дворы и кричали: «Лужу! Паяю!». Они лудили медную посуду. Во дворы заходили самые разные мастеровые люди, громко объявляя о себе. Стекольщики, полотёры… Приходили стапрьёвщики, собирали изношенные галоши, тряпьё. Им выносили диковинные для нас, ребят, предметы вроде розовых корсетов, старорежимных шляпок со страусовыми перьями, мундиров. Старьёвщиков почему-то звали «халатами». «Халат» пришёл!». Образовалось «халат», возможно, оттого, что ходили они в стёганых халатах. Они носили полосатые мешки из матрацной материи, и нас взрослые пугали: «Сдадим тебя «халату», он заберёт в мешок». Это было действительно страшно.

 «Костейтряпок, бутылбанок!» - кричал старьёвщик, входя во двор. Вещи в ту пору жили подолгу. Многие из них дремали в сундуках, пересыпанные нафталином. В начале лета их вынимали, вывешивали во дворе проветриться. Мы, дети, сидели возле них, стерегли. Чего там только не висело: тулупы, шали, шёлковые платья, френчи, как будто мода ничего не могла поделать с этими прочными сукнами, бостонами, плюшами, с чесучовыми пиджаками, габардиновыми плащами. Они и в самом деле носились годами, десятилетиями, надевали их по праздникам, когда костюмы делились на выходные и будние, были пальто выходные и обувка праздничная – штиблеты, баретки, Джимми, хромовые сапоги…

  После праздника всё снималось, пряталось до следующего. Так что износу не происходило и справленное пальто носилось годы. Жили экономно, к вещам относились бережно. Было это и от бедности, и оттого, что доставалось всё большим трудом. На пальто, на костюм копили деньги, откладывали с каждой получки, как копят теперь на автомашину, на квартиру.

  Всё это имущество, развешанное на верёвках, чистили и выбивали. Били специальной сплетённой из прутьев выбивалкой. Шлёпающие мягкие удары звучали во дворе все майские дни. Смолкали тогда, когда приходил шарманщик, певец со скрипкой, музыкальный дуэт, а то и трио. Ходило артистов много, даже после войны приходили с баянами, с аккордеонами, пели «Девушка в серой шинели», «Синий платочек», всякие окопные романсы. А из довоенных помню одного низенького скрипача, с ним приходил слепой певец с сильным красивым голосом. Он пел «Очаровательные глазки», «Живёт моя отрада», «Полюбил всей душой я девицу». Более всего трогали грустные напевы шарманки. На одноногом нарядном её ящике сидел попугай и вытаскивал клювом записочки с «судьбой». Все разворачивали бумажную трубочку, и там крупным косым почерком было начертано, что вас ожидает.

    Двор составлял неотъемлемую часть жизни городского дома. Во дворе знали и обсуждали жильцов… Двор складывал мнение. Двор осуждал пьяниц, хулиганов, во двор приходили женщины жаловаться на своих мужей и детей… Наверное, это держалось на том, что была некоторая общность дворовая: общая прачечная, в доме жили свои домовые дворники. Они правили двором. Двор соединял хозяйственными делами.

   Во дворе имелась помойка. Немаловажное большое сооружение с чугунной крышкой на блоках. Оно помещалось в полутёмной нише. Туда сносили помои. Мусор, тот большей частью сжигался в печках. От помойки воняло, там пировали бродячие коты, водились крысы. Приезжала телега с высоким зелёным ящиком. Мусорщики очищали помойку. В это время двор пустел, закрывались окна. Все спасались от удушающее-липкой вони. Если бы можно было исследовать состав мусора, отходов той помойки 30-х годов и нынешних мусорных баков, то получилась бы заметная разница.

    Во дворе сушилось бельё, развешанное на верёвках. Валил пар из прачечной. Там, в тумане, наши матери кипятили, стирали, полоскали бельё. День, когда подходила очередь на прачечную, был день Большой Стирки – тяжёлый день, когда мы помогали матери носить дрова, развешивать тяжёлые мокрые простыни. Их синили. Для этого имелись ярко-синие шарики «синьки». В прачечной стояли корыта, баки, чаны; женщины приносили с собой стиральные доски из гофрированного оцинкованного железа. Только теперь я понимаю, какой тяжёлой работой была стирка. Зимой или в дожди бельё тащили сушить на чердак. Чердак был помещением таинственным, обителью неясных страхов. Там стоял сухой легкий запах сажи, дымка из прокопченных печных стояков, что-то в косой железной полутьме посвистывало, дышало. Даже мать боялась ходить на чердак одна и всегда брала кого-нибудь из нас в провожатые. Мы считали, что если в нашем доме сохранились с дореволюционных времён домовые, черти и прочая нечисть, то жить они могли только на чердаке. Неслышно бродили коты, появлялись ломаные шкафы, кресла. Однажды там появился складной чёрный стол; когда складень раскидывался, то открывалась столешница, обтянутая зелёным сукном. Мать объяснила, что это ломберный стол. Здесь, в чердачных сумерках, представала огромность дома. Его пространство, не разделённое комнатами, коридорами, чуланами, перегородками, терялось во мгле.

   Противоположностью чердаку были подвалы. В подвалах было скучно, сыро, там, разделённые на клетушки, хранились семейные дрова. Возня с дровами отнимала уйму времени. Покупали их на дровяных складах. Тщательно выбирали, чтоб не сырые были, чтоб берёзы или ольхи побольше. Берёзовый швырок стоил дорого, поэтому комбинировали: столько-то берёзовых, столько-то сосны, осины, судя по средствам. Вычисляли, сколько кубометров уйдёт за зиму на наши две печки плюс кухонная плита плюс прачечная. Затем нанималась телега и дрова везли. Всё это лучше делать летом, загодя, чтобы дрова подсохли. Их складывали в подвале, в нашем отсеке. Кому места в подвале не хватало, складывали дрова во дворе, поленницами. Метили, обшивали досками. Тут же во дворе пилили, кололи. Кто не мог таскать дрова на верхние этажи, нанимал дворника. Дворникам платили с вязанки. А вязанку мерили на специальной мерке. Стояла во дворе общая мерка для вязанки. За печкой, дома, сушились дрова для растопки. Правильно истопить печь – целое искусство.

   …Ходили наниматься, естественно, дровосеки, пильщики,, но почти в каждой семье имелся топор, пила да ещё колун, чтобы раскалывать большие кругляки, которые топором не возьмёшь. А раз топор есть и пила, то надо было их точить. Ходили по улицам точильщики, - пожалуй, самая красивая из всех бродячих профессий. Стан точильщика с разными круглыми камнями – розовые, серые, совсем темные, тонкие и толстые. Жмёт он ногой и прикладывает металл к точилу, откуда несутся искромётными хвостами искры разных цветов, как фейерверки. Топоры, портняжные ножницы, секачи, бритвы, огромные ножи, чего только не несут точильщику. Несли такие вещи, как сахарные щипцы, чтобы сахар колоть, ножи кухонные, которыми, между прочим, лучину щипали для самоваров…

  Печное тепло берегли. Печи топили по мере нужды, поэтому и окна на зиму замазывали тщательно и утепляли всё, что можно: и двери и подъезды. Между рамами закладывали вату, ставили блюдца с кислотой, клали для красоты какую-нибудь игрушку. Несмотря на все старания, окна замерзали. Стёкла покрывались ледяными мохнатыми узорами.  

  Имелась каталка: на деревянный валик наматывали стираное бельё и ребчатый деревянной каталкой катали его на столе. В детстве я не вникал зачем – то ли вместо глажки – опять же экономия дров, - либо ещё почему. Самое же милое дело было выправлять стираные простыни. Они после сушки дубели, сморщивались, мы с матерью с обеих сторон ухватывали простыню за уголки и разом встряхивали так, что получался хлопок о воздух, гулкий, сильный, как хлопает парус. Хлопали несколько раз, и полотно расправлялось.

 У женщин были совсем иные материи в ходу – маркизет, ситчик, файдешин, пике, крепдешин, креп-жоржет. У мужчин был габардин, бобрик, коверкот… Старики донашивали суконные френчи, чесучовые пиджаки кремового цвета.

… А еще были экраны – низенькая такая ширмочка, которой заслоняли жар камина. В спальнях же стояли настоящие высокие складные ширмы. За ширмами одевались, раздевались, переодевались. Ширма стояла у моей сестры, отгораживая кровать. Ширма была буржуйская, случайно затесавшаяся в общежитие, где сестра жила. Обтянутая чёрным шёлком – на шёлке вышиты цапли, китайские пагоды и маленькие китайцы с плоскими зонтиками, - эта ширма была сама как диковинная птица, залетевшая из дальних стран. Ширмы были и попроще – деловые, были резные, были длинные, были короткие, трёх-, даже двухполотные.

 Во многих городских квартирах мебель стояла закрытая чехлами. Кресла, стулья, диваны, даже рояли облекались холстинными чехлами. Снимали чехлы по большим праздникам, а то и совсем не снимали. У одного из моих приятелей мы никогда не видели дома, чтобы мебель была расчехлена. Да, думаю, что и сам он толком не знал, что за обивка у этих стульев, стоящих вдоль стен, и диваны, на которых мы играли. Чехлили многое, вплоть до чемоданов. Большие и малые так называемые фибровые чемоданы носили в аккуратных чехлах, обшитых красной тесьмой

   В 50-60-х годах автомобилевладельцы тоже ездили с чехлами, защищающими сиденья. Я сам, приобретя «москвичок», сразу же приобрёл чехлы. Автомобиль мой сносился, кузов проржавел, зато сиденья остались новенькие. Увидев их нетронутую чистоту, я поразился глупому этому обычаю. Чего ради столько лет беречь обивку, сидеть на заношенных, грязных чехлах?..

  Отец мой, как и все тогда, брился бритвою. Потом, когда появились безопасные бритвы с лезвиями, её стали называть опасной. У него была старенькая, сточенная до узенькой полоски бритва, которую он ценил за высокое качество стали. На черенке бритвы стоял фирменный знак знаменитой немецкой фирмы «Золинген» - два человека – «близнецы». Я, как сейчас, вижу эту бритву, и помазок отца и его чашечки. В наборе бритвенных принадлежностей были квасцы. Прозрачно-светлый камешек этот прикладывался к порезу, чтобы унять кровь. Квасцы помнятся кисло-холодным вкусом. Наверное, я пробовал их на язык. Многие другие предметы тоже помнятся вкусом. Например сладковато-опасный вкус химического карандаша. Когда его слюнявишь, то он начинает писать ярко-лилово. Язык же становится страшновато-фиолетовым.

  У отца из кармашка пиджака торчал набор карандашей в железных наконечниках. Красно-синий, чёрный , простой, химический. От лацкана тянулся кожаный ремешок. На ремешке висела луковица часов.. Позже появилась ещё ручка с зпажимом. Вечная ручка, толстая, от неё на пальцах всегда чернильные пятна.

  До вечной ручки были вставочки с металлическими перьями. Имелся набор перьев на любой вкус и почерк. Одни писали пером «рондо», другие «уточкой», третьи – 86-м номером. В те времена всё ещё обращали внимание на почерк. Это были последние годы некогда великого искусства чистописания. Писарское умение ещё ценилось. Учителя писали на доске каллиграфическими  почерками – косыми, классическими, кудрявыми, острыми.

  Чернильницы стояли на столах стеклянные, металлические, каменные. Мы носили чернильницы с собой в школу. Фарфоровые невыливайки. Клей назывался «гуммиарабик». Были ножи для разрезания бумаг. Были спичечницы,, пресс-папье, чернильницы для нескольких сортов чернил – лиловые, зелёные, красные, - всё это хозяйство соединялось на письменном столе. Приборы выглядели внушительно, высились на столе как крепостные сооружения. чугунного литья, резные по камню, они снабжались львами, грифонами, Гименеем или другим богом. В старомодных письменных приборах имелось блюдо для визитных карточек, чистилка для перьев, точился для карандашей. Всё это основательное, затейливо украшенное…

  Вечная ручка часто подтекала. Прежде чем начать писать, её следовало стряхнуть. В конторах полы пестрели чернильными пятнами.

  Вещи разделялись не по стоимости, скорее по соответствию: кому что положено. Кому парусиновый портфель, кому – кожаный. Кому – епка, кому – фуражка, кому – шляпа. Кому положено кастрюлю супа на стол ставить, а кому перелить этот суп в специальную фарфоровую супницу. Тут уже не имущественное положение влияло, сколько продолжали действовать как бы сословные правила. У инженера за столом одно полагалось, у мастерового – другое: другие ножи, другой буфет…

  Если говорить о памяти вкусовой, то лучше всего помнится вкус сластей тех лет. Сидели бабки с корзинками и продавали самодельные сласти. Во-первых, маковки, вареные на меду, во-вторых, тянучки. Их и впрямь можно было вытягивать в длинную коричнево-сахаристую нить. Продавали семечки. Семечковая лузга повсюду трещала под ногами. Постный сахар, мягкий, всех цветов радуги. Шоколадные треугольные вафли. Их почему-то называли «Микадо». В кондитерских магазинах имелись помадки, пастилки, цветные лимонные корочки. Всё это потом тоже поисчезало, хотя лакомства эти никак не назовёшь ненужными. Были ещё разных цветов прозрачные монпасье в круглых жестяных коробках. Летом появлялись тележки с мороженым. В тележках, среди битого льда, стояли бидоны с розовым, зелёным и кофейным мороженым. Его намазывали на формочку и зажимали в две круглые вафельки. На вафельках красовались имена: Коля, Зина, Женя…

  На праздничных базарах и ярмарках имелось на выбор множество забавных грушек: глиняные свистульки, надувной пищащий чёртик «уйди-уйди», «тёщин язык», китайские фонарики, трещотки. Они тоже помнятся на вкус потому, что все эти вещи обязательно в детстве пробовались на язык: вкус резины, целлулоида, остро-кислый вкус контактов от батарейки. И вкус шнурков от ботинок, и вкус медного пятачка.

  Во что мы играли? Почему-то вспоминаются прежде-всего казаки-разбойники. Одни – казаки, другие (самое желанное!) – разбойники.. Ловят, берут в плен, бегут, кого-то выручают, устраивают засады… Бог знает, как дожила эта игра, видно по названию: игра дореволюциооная, до 30-х годов, но и наши родители играли в неё. Также досталась нам от старших лапта. Играли в неё чёрным мячиком, который назывался «арапским», мяч был маленький, крепкий, «пятнами» им довольно ощутимо. Лаптой надо было забить его как можно дальше, да так, чтобы противник не поймал его в воздухе, то есть без «свечки». В лапту играли на школьном дворе, там же в укромных уголках, за поленницами, дулись в выбивку. Эта игра была незаконная, потому что на деньги. То есть играли деньгам и монетами. Копейки, три копейки, выбивали их тяжёлым медным пятаком, такие ходили тогда в обращении – тяжёлые, из настоящей багровой меди монеты. Выбить – значит ударить так, чтобы монеты с «решки» перевернулись на «орла». Игра имела свои правила, свои хитрости, приёмы, своих мастеров и настоящих игроков, азартных, способных проиграть все деньги на завтрак. Взрослые называли её по-старому «орлянка». В младших классах наряду с казаками-разбойниками появились игры в красную кавалерию. С криками «Ура!» конники-рубаки скакали на деревянных конях, рубились деревянными саблями, трубили в дудки-горны. Были счастливцы, у которых сохранились отцовские буденовские шлемы.

  У девочек шла своя, особая, мало интересная для нас игра в куклы. Настоящие куклы были дорогими, тогда только входили в обращение куклы из розового целлулоида. Большей же частью нянчили матерчатых матрёшек, возились с бумажными куклами, которых они сами рисовали и вырезали с ручками, ножками и вырезали им платья разных фасонов. Самый интерес был создать наряды, целый гардероб платьев, раскрасить их цветными карандашами – платья, о которых мечтали наши матери и такие, о которых и мечтать не могли. Да ещё пальто, шубы, манто – фантазия пировала, тут соревновались на равных, у кого вкус лучше, воображение богаче.

  Дома играли в лото, дома мастерили всякого рода кораблики, змеи, с годами начинали строить радиоприёмники. В то время всеобщей радиофикации увлечерие радио было повальным, и стар и млад собирали детекторные радиоприёмники, мотали катушки, клеили конденсаторы. Ещё была игра младших в фантики. Обёртки от конфет складывали, как складывают бумажки для порошков, это были фантики, ими играли. Ценились фантики красивые, от дорогих шоколадных конфет. Некоторые богачи обладали коллекциями в сотни фантиков.

 Разумеется, и тогда, как и теперь, девочки прыгали через скакалку, играли в «классы», расчерченные на тротуаре, - всё эо передаётся из века в век, к счастью, в неприкосновенности.

 Зимою на коньках катались повсюду, то ли зимы были крепче, то ли снег не убирали на мостовой. Наверное, так оно и было, потому что ездили же на санях, значит и на коньках могли, а уж про лыжи и говорить нечего. Лыжи тогда были простейшие – сосновые, берёзовые доски, коричневатые от протравы, крепления – ремешки с резинками либо же – классом выше – ротефеллы, жёсткие. Палки деревянные, с деревянными колечками. О клееных лыжах мы не слыхали. Надели на валенки и – на улицу. К тем же валенкам прикручивали коньки-снегурки. Потом уже появились специальные ботинки с металлическими пластинками. Санки были почти в каждом доме, в каждой семье. Очень помогли ленинградцам эти детские санки во время войны, в блокадные зимы. На них возили воду с Фонтанки и Невы, возили продукты, возили дрова. Везли на них и ослабевших от голода людей.

Самым роскошным подарком был пугач. Теперь таких попугайных револьверов не видною Из серебристого какого-то оловянного сплава, рукоятка красная, зелёный барабан, заряжался он пробками и стрелял оглушительно, с дымом, огнём. Дыма было много, никакого сравнения с пистонами. Это потрясало. Пугачи стоили дорого, и владелец пугача ходил гордый, он имел реальную власть: он давал стрельнуть.

 Каждый из нас, кто учился писать чернилами, вставочкой с пером, а не шариковой ручкой, наставил в тетрадях немало клякс. Я имею в виду большие, серьёзные кляксы, не какую-нибудь мелочь. Большие кляксы надо было осторожно осушать промокашкой. Высасывать, пока клякса не опадёт до пятна. Труднейшая операция!. Мокрый блеск её исчезнет, и тогда её можно пришлёпнуть мохнатым листком промокашки, а затем стирать резинкой. В результате усилий на месте кляксы большей частью появлялась дыра.

 Когда я кончил институт, у меня из кармашка пиджака торчали: вечное перо, затем карандаш (автоматический! – так его называли) с выдвижным грифелем м, наконец, логарифмическая линейка. Почему-то всё это носилось напоказ: обозначение деловитости, образования.

 Железные кровати, украшенные никелированными шарами – эти кровати были предметом роскоши, во всяком случае благополучия. Они стояли украшенные вышивками, горой подушек, покрывалами – односпальные, полутораспальные, двухспальные. Кровати-сооружения, кровати-украшения. Они исчезли незаметно, беспамятно. В своё время мы тоже старались избавиться от старой мебели. Как мы уговаривали мать выкинуть комод. Само название «комод» отзывалось мещанством. Комод – пузатый, с массивными ручками, с тяжёлыми крепкими ящиками, он был капитальный, несокрушимый. Всё кругом менялось, а он расположился у нас на века, оплот отвергнутой жизни, его основательность раздражала, она была вызовом, она была признаком обывательщины.

  Орденоносцы были ещё редкостью, на них мы смотрели почтительно и готовы были всё сделать для них. Даже значкисты ГТО казались нам героями. К значкам была зависть: ого, «Ворошиловский стрелок»! А у этого значок ГТО второй ступени!.

   В седьмом классе велосипед имелся у трёх человек. Велосипед назывался машиной. «У него есть машина!». Зато многие обладали самокатом. Для колёс добывали обрезиненные ролики из шахт лифтов, поскольку лифты тогда бездействовали. Кабины лифтов были из красного дерева, но кабины мы не трогали. Лестницы многих домов сохраняли мраморные камины, обивку, кованые фонари, медные ручки. Никто их не отвинчивал, не выламывал на цветной металлолом. Не было принято, вот главное объяснение. Не пакостили, не разрушали. Почему? Да скорее всего потому, что знали: нельзя. Откуда бралось это НЕЛЬЗЯ? По-видимому, воспитывалось. Нельзя – без всяких объяснений, нельзя – потому что нельзя. Предметы наших завистей, наших мечтаний вызывают сейчас улыбку. Или недоумение. Например, завидовали пьексам. Финские пьексы – лыжные ботинки с загнутым носком. Мечтали о лыжных штанах, о металлических лыжных палках!

  Понятие «дорого», «слишком дорого» останавливало нас на каждом шагу. Не было денег на кино, дорого выписать «Пионерскую правду», а уж «Вокруг света» тем более. Котлеты мясные – дорого, пирожное – событие, а крабы, икра – это могли позволить себе легче, тем более что не пользовались они спросом и в магазине висели плакаты: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы!».

  Собственных книг в доме имелось немного. Книга, особенно детская, представляла драгоценность. Жюль Верн, Джек Лондон, всякие приключения – их брали друг у друга почитать, её переплетали любовно и красиво. Пользовались мы вовсю библиотеками. В библиотеках стояли очереди, на руки давали не больше двух-трёх книг.Семейные архивы – это не прошлое, это всегда завтрашнее. Семья должна иметь свой архив – почётные грамоты дедов, отцов, историю их заслуг, их фамилии. Когда-то вашей жизнью заинтересуются внуки так же, как к нам поступает с годами интерес к облику наших предков, как они жили, как любили…

  Уличная толпа в 30-х годах была куда разномастнее, пестрее, больше в ней было контрастов. Профессии людей легче узнавались по приметам. Врачи, например, ходили с кожаными саквояжами. У инженеров были фуражки со значком профессии: молоток с разводным ключом. Инженерное звание было редкостью и внушало уважение, однако форменные фуражки напоминали что-то офицерское, и это не нравилось. Так что вскоре фуражки исчезли. Как вспоминает художник Владимир Васильковский, ношение остатков формы было даже запрещено и наряженное в форму горящее чучкло шествие пронесло по Васильевскому острову. Не нравилась и шляпа, её носили как нечто старорежимное, барственное.

  Пожарники ехали в сияющих медных касках, звонили в колокол. По мостовой шествовали ломовые извозчики, в картузах и почему-то в красной суконной жилетке, перепоясанные кушаком. А легковые извозчики были в кафтанах. Парттысячники ходили в куртках из бобрика или же в кожанках, брюках из «чёртовой кожи». Женщины – в красных кумачовых косынках. Это работницы, дамы же щеголяли в шляпках, носили муфты. Была модна кепка, одно время – тюбетейка. Кепки были мохнатые, были с длинными козырьками. Рабочие носили косоворотки, толстовки. Шествовали отряды со знаменем, барабанщик впереди отбивал дробь, трубачи трубили. Милиционеры летом стояли в белых гимнастёрках с красными петлицами. По мостовой, кроме извозчиков, ехали тележечники – везли мелки товар. Дробно позванивали велосипедисты. У каждого сзади, под седлом, имелся жёлтый жестяной номер. Все велосипеды регистрировались, они считались транспортом, как машины и телеги. На велосипедах ездили служащие с портфелями, студенты. Милиция ездила на лошадях. Конная милиция во время демонстрации обеспечивала порядок.

   Мостовые большей частью сохраняли булыжник, тротуары же светились квадратными серыми лещадными плитами. Дожди отмывали панельную гладь до светло-серых оттенков, и каменное это разнообразие было приятнее глазу, чем асфальт.

 17 СЕНТЕБРЯ 1934 г. БУДЕТ ПРОДАВАТЬСЯ С ПУБЛИЧНЫХ ТОРГОВ ИМУЩЕСТВО, ПРИНАДЛЕЖАЩЕЕ ЗАВОДУ «ВЕНА», ЗАКЛЮЧАЮЩЕЕСЯ В:

 ДВАДЦАТИ ОДНОЙ ЛОШАДИ, ДВУХ ПИШУЩИХ МАШИНКАХ, КОЖАНОГО КАБИНЕТА ИЗ ВОСЬМИ ПРЕДМЕТОВ.

                                            Судебный исполнитель.«Вечерняя Красная газета». 1933 год.

   По мостовой громыхали телеги. На телегах возили товапры, кладь, даже заводские изделия. Внизу, под телегой, бренчало ведро. Ломовые лошади («ломовые» значит для возки тяжестей) ступали степенно, мощные, толстоногие. Лошадей было много. На улицах пахло конским навозом, мирно-деревенский запах мешался с запахом бензина от машин, которых в городе всё прибывало. Шофера носили кожаные перчатки с раструбами. Машины сигналили, трамваи тренькали, извозчики покрикивали, зазывали к себе торговки. Улица была шумной, говорливой, пахучей..

     

РОСКОНД ПРИНИМАЕТ НА РАБОТУ ЭНЕРГИЧНЫХ ЛОТОШНИКОВ И ЛОТОШНИЦ.

                                                        «Вечерняя Красная газета». 1934 год.

     

У ворот дежурили дворники в белых фартуках, с железной бляхой на груди. Летом дворники поливали улицу из кишки, зимой убирали снег и топили его в жаровнях. На ночь дворники закрывали подъезды на ключ, запоздалые жильцы звонили дежурному дворнику в дворницкую. У всех ворот были звонки. В подворотне висели списки жильцов всего дома, кто в какой квартире живёт. Дворники были для нас высшей властью. Они указывали, где можно играть, где нельзя, разнимали драчунов. Они знали нас по именам, наставляли, им были известны наши убежища, и они помогали матерям нас разыскивать.

 Осенью надевали макинтоши. Это прорезиненный плащ, серенький, непромокаемый, тяжёлый. Вообще одежда была тяжёлой. У всех на ногах блестели калоши. Их снимали в раздевалках, в гардеробе и входили в дом без уличной грязи. Боты, галоши, глубокие, мелкие, дамские на каблуках, толпились в передней у вешалки. Внутри они  были выложены малиновой байкой. Чтобы опознать свои галоши, владельцы прикрепляли изнутри к ним металлические буквы – свои инициалы. Однажды в гостях, по наущению хозяйского мальчишки мы тихонько переставили буквы, создав невыразимую путаницу в передней. Начальники тогда в автомобилях не ездили, разве что самые большие, узнать начальников  можно было по большим портфелям, по кожаным коричневым крагам на ногах. Краги блестели, как латы. Над крагами надувались галифе. У нас в доме жил один такой молодой деятель в галифе и крагах, вызывая наше восхищение этими атрибутами мужества.  Мелкое начальство, конечно, старалось утвердить себя, отличить себя хотя бы внешне, наверняка имелось немало таких, обуянных комчванством. А рядом шли в гольфах, в гетрах «недобитые нэпманы». Меховые шубы, бобровые шапки уже не считались шиком, вызывали подозрения. Нэп кончился. Очевидно, в 20-х годах толпа была ещё пестрее, социальная разнородность была резче. Но и в 30-х кое-что осталось. Улица была общительнее, была охочей до происшествий, готовой обсуждать, выяснять..

Существовали кустари, существовал тип «процветающего человека». На улице можно было встретить священника в рясе, военного со шпорами, разряженную даму в манто, с муфтой, ридикюлем, в фетровых ботиках и рядом рабфаковку или рабфаковца в юнгштурмовске, перетянутого ремнями. Эти ребята попадались всё чаще, в руках учебники, связанные ремешком. Ботинки с обмотками в те годы казались одеждой несовременной, но уважаемой. Их носили от бедности, однако бедность эта была пролетарской, в ней не было стыдного. Щегольство началось несколько позже.

В школе, в старших классах, мы щеголяли в полосатых футболках, носили брюки клёш, тупоносые ботинки «бульдоги». Бытовали слова, которые сейчас не услышишь: очаг (детский сад), гопник (хулиган), лишенец (лишенный избирательных прав), стахановец, шамать, жироприказ (квитанция на уплату за квартиру), управдом, блат, заборная книжка (по которой давали продукты). Говорили «голкипер» вместо «вратарь», «аэроплан» вместо «самолёт», «кинематограф» вместо «кино», «прозодежда» вместо «спецодежда», «косынка» - это платочек, «фабрика-кухня»(столовая).   

 Вечернее время в семье проводили вместе: в лото, например, играли всей семьёй, газету читали вслух, радио вместе слушали, на детекторный приёмник ловили Ленинград. Приёмник был с пружинкой, которой надо было коснуться кристаллика, - выпрямляющее устройство. У соседей появился ламповый приёмник. На чёрной эбонитовой панели имелось множество ручек, больших и малых, - чёрные, круглые с белыми делениями – вариометры, выключатели, рубильники. На ламповые приёмники ловили Москву. Их можно увидеть в Музее связи вместе с бумажными тарелками первых репродукторов.

  Трамвайщики ещё сохраняют трамваи тех лет – с открытыми площадками, с резиновым шлангом сзади (это называли «колбасой»). Цепляясь за неё, катались бесплатно мальчишки (их звали «колбасники»). На углу сидели чистильщики сапог, стучали щётками по подставке. Чистильщиками были ассирийцы, усатые, весёлые.

 Со стремянками ходили маляры, с книгами – книгоноши. С большой железной бочкой ездили по окраинам керосинщики. Они становились на перекрёсток и трубили в рожок. Керосин привезли! Из подъездов выбегали хозяйки с жестяными бидонами…

   Трубили в фанфары пионеры. Кричали газетчики, торговки, извозчики… Утром перекликались заводские гудки. По праздникам далеко разносился благовест, далеко и высоко, на самых верхних этажах слышан был колокольный перезвон Спасской церкви. Во дворе мерно пела пила… Город был куда шумнее, чем нынче. Шумный, дымный, пыхтящий.  «По улицам проходили похоронные процессии. На белой с серебром колеснице везли гроб. Если хоронили коммуниста, то обязательно красный. Лошадь под уздцы вели факельщики в белой одежде и белых цилиндрах».

  С Литейного моста открывался вид на Выборгскую сторону, всю в чёрных полотнищах заводских дымов. Тогда это было красиво, сегодня показалось бы безобразным. Так же как безобразными кажутся нам двери коммунальных квартир, увешанные перечнем звонков – кому сколько: три, четыре, два коротких, один длинный и так далее. Несколько почтовых ящиков, на каждом наклеены заголовки газет и фамилии владельца. Вплоть до 90-х годов такие двери воспринимались как нечто нормальное, нормальным был и весь быт коммуналок: множество электросчётчиков, расписание уборки мест общего пользования, общий телефон в передней и исписанные вокруг него обои, понятие «съёмщик»… В больших коммунальных квартирах происходили собрания жильцов, выбирали квартуполномоченнного. На праздники в витрине часового магазина в нашем дом электролампочки обёртывали красной бумагой и выставляли портреты вождей, увитые хвоей. Флаги вывешивали и в такие даты, как Февральская революция или 18 марта – День Парижской коммуны. Вывешивали фотографии с фотографиями парижских баррикад и героев Коммуны.

 Попасть на демонстрацию, дойти до Дворцовой площади было радостью. Мы шли, пели, выкрикивали лозунги, мы проклинали происки лорда Керзона, и славили Стаханова, Бусыгина, Марию Демченко, мы знали имена первых ударников первых пятилеток лучше, чем имена киноартистов, поэтов, певцов.  Много делали портретов вождей. Брали тонкую белую ткань, а сухой кистью по клеткам, с фотографии увеличивали заданное лицо. Писали масляной краской… Специалистов по такой работе называли сухолистниками. Хороший заработок. Портретами этими украшали дома к праздникам, выносили на демонстрации. «Первого мая продавали раскидаи: шарики из разноцветной бумаги, набитые опилками. Их притягивали к тонкой резинке. Кричали:

                   Московский раскидай.

                   Куда хочешь кидай,

                   Кому делать нечего,

                   Кидай с утра до вечера».

  У ворот нашего дома остановился первый советский автомобиль «НАМИ». Вокруг него собралась толпа. Шофера качали. Автомобиль выглядел хлипким, по сравнению с «фордом», но зато он был советский! Потом появились «эмки». И появились длинные американские «линкольны» с гончей собакой на радиаторе. В витринах парикмахерских стояли бюсты красавиц в париках ми молодых людей, модно стриженных под «бокс», «полечку», «полубокс». В парикмахерских не только стригли, но и брили. Кроме того, в витринах парикмахерских выставляли портреты приезжающих в город на гастроли артистов. Например, певицы Липковской или джаза Цфасмана. Рядом с этими парикмахерскими пестрели вывески магазинов: ЛСПО, ОРС, кооператив ЗРК (то-есть Закрытый Рабочий Кооператив), РОСКОНД, МОЛОКОСОЮЗ, ТОРГСИН, к магазинам тянулись очереди. Длинные хвосты очередей стояли за пальто, за сахаром, за сапогами, за макаронами, за чулками. На дефицитные вещи выдавали ордера, но и за ордерами были очереди. В очередь становились с ночи. В очередях стояли семьёй, сменяя друг друга. В очереди были свои законы, свой быт, свой жаргон, свой контроль, свои верховоды…