Мемуары Валентины ГИТИНОЙ (Красотиной).- Берлин-Санкт-Петербург, 2007.
Часть первая.
ГИТИНА (урождённая Красотина) Валентина Александровна.
По первому мужу БРЫЗГАЛОВА, дочь Ирина. По второму мужу ГИТИНА, сын Александр.
Сестра Людмила, (1946 – 2011)
Родилась я, также как моя сестра Люся и мой сын Саша, в роддоме им. К.Г. Видемана (бывший Александрийский женский приют, Большой пр. д.49) в сентябре 1947 г. Родители жили тогда по адресу 16 линия, д. 73/49. Потом мы переехали в 1950 г. на 1 линию Васильевского острова в дом, где жил когда-то баснописец Крылов. Там прошло мое детство и юность, оставив по себе щемящее чувство грусти по утраченной беззаботности, и уверенности в светлом будущем.
Жили мы бедно, но в пору детства я этого не осознавала и была всем довольна. Детство свое считаю счастливым, и, когда на душе тяжело, не заснуть, вспоминаю нашу комнату, одну на пятерых, в бельэтаже хозяйственного флигеля, тлеющие угли в большой круглой, высокой печи. Это – самое дорогое мое воспоминание.
Моя мать, Екатерина Васильевна Красотина, в девичестве Прокофьева, 1920 г.р. приехала в Ленинград в 9 лет со своими родителями: Василием Прокофьевичем и Анастасией Егоровной. Их отъезд из родной деревни Палицы Порховского района был по сути бегством от возможной ссылки на Соловки или еще куда-нибудь. Их раскулачили, отобрали дом и все имущество, даже мамину куклу, и сдернули, вдобавок, зимой с ног ребенка валенки. Маленькая мама была послана в стан врага, чтобы подслушать, какое решение будет принято в отношении них. Стало ясно, что нужно срочно спасаться. Состоятельность семьи, видимо, не давала кому-то покоя. То, что трудились не покладая рук, летом спали не раздеваясь, чтобы время сэкономить, никаких работников не имели, кроме своих домочадцев – все это не принималось во внимание. Со стороны видели только большой дом, свой «выезд», нарядных дочек. У старшей, Клавдии, были золотые часы и редкая по тем временам швейная машинка. А уж сколько было покрывал, наволочек и полотенец, подзоров, сотканных своими руками, украшенных вышивкой и кружевами! Что-то все же удалось спасти от разграбления. Золотые часы бросили в кринку с молоком, и их там не нашли. Правда часы впоследствии все же украли, но осталась длинная цепочка тонкой работы. Мы поделили с сестрой ее пополам и даже половина обвивается вокруг шеи дважды. До сих пор кое-что лежит на антресолях, и огромная, тоже домотканая, рубашка мужа Клавдии, пропавшего без вести в финскую войну. Ее, прежде завидную невесту, отвезли в другую деревню и оставили в чужом доме невенчанной женой. Брак зарегистрировали позже, нужно было сменить фамилию, чтобы избежать лишения прав и других неприятностей. Всю жизнь она проработала уборщицей, чтобы не бросаться в глаза, чтобы не узнали, кто она. С первого же рабочего места на авиационном заводе уволили по доносу кого-то из бывших знакомых. Начальник «рвал на себе волосы», из-за того, что приходится увольнять такого хорошего работника. Прописана была в общежитии Телефонного завода, где работала, а жила с нами всю жизнь одиночкой, не найдя достойной замены своему Петеньке. Вынужденное замужество оказалось удачным. Мужа своего, сильного, заботливого, она полюбила, да не долго продолжалась ее семейная жизнь. Началась Финская война. Младшая сестра, наша мама, в конце второй войны, Великой отечественной, родила старшую мою сестренку Люсю, а следом – меня. Руки болели от бесконечной стирки и уборки. Началась экзема. Тут и перебралась к нам тетя Клавдя, помогала маме всю жизнь. Для нас она была второй матерью.
Тетя приехала в Ленинград сразу после войны. Деревня была сожжена фашистами за связи с партизанами, оставшиеся в живых прятались в лесу, жили в землянках. Тете и ее родственникам – невесткам с детьми, женам петиных братьев, удалось во-время покинуть дом. Квартировавший у них немец-офицер предупредил, что придут эсэсовцы. По убегавшим стреляли, но они спрятались под берегом ручья, стояли в холодной воде. Это не прошло даром. Уже после войны, через несколько лет, умерла от ревматизма в 27 лет дочка одной из невесток. Среди беглецов были и беженцы из Ленинграда, дети. Однажды, обманутые временным затишьем в стрельбе, они решили пробраться в деревню. Вместе с остальными жителями их загнали в один дом и сожгли. Опознавали погибших по кусочкам несгоревшей ткани. О судьбе тех двоих детей узнали по ложечкам, которые они всегда носили с собой. Теперь на этом месте памятник, а деревни больше нет. Мама долго разыскивала сестру в конце войны, ведь у нее не осталось других родных. Наконец, пришло письмо от сестры. Мама, с маленькой дочкой на руках, поехала к ней, в лес, в землянку. Когда мама уже была на месте, Клавди не было дома, но ребятишки нашли ее, сказали, что сестра приехала. Не чуя под собой земли, не веря счастью, бежала она к своему жилищу. Ноги подкосились на земляных ступеньках, идущих вниз. Радостной и горькой была встреча дух сестер после стольких потерь и ужасов войны. До утра им было не наговориться.
Жизнь изгнанной семьи на новом месте началась «с нуля». Поселились в бараке на Гаванской улице, брались за любую работу. Мама пошла в школу сначала на Гаванской улице (угол с Малым проспектом), потом на набережной Лейтенанта Шмидта, рядом с училищем им.Фрунзе (дом 15/1). После школы собиралась поступать в Горный институт, но началась война. (В ее, случайно уцелевшей школьной тетради, я подолгу рассматривала раскрашенный цветными карандашами рисунок от руки: разрез земной коры, сделанный так тщательно и любовно, что, похоже, маму действительно влекло к тайнам земных недр.). До демобилизации мама успела поработать на складе леса. Научилась «на глаз» определять объем древесины в кубометрах (как героиня романа «Унесенные ветром»), выдавала и принимала товар. С началом холодов склад стал постепенно расхищаться. Сломали забор, тащили древесину на дрова. Юная кладовщица отличалась здравомыслием и действовала строго по инструкции: каждый день составляла докладную записку директору о хищениях, приносила на подпись, себе оставляла копию. А тот выкидывал бумаги в корзину («Война все спишет!»). Его судили потом за хищения. По мобилизации мама попала в войска противовоздушной обороны, стала связисткой. В то время, как все прятались в бомбоубежище во время налетов, молодые девчонки влезали на крыши, восстанавливали прерванную связь, тянули кабель. На углу Большого проспекта и 22-й линии (где я потом работала всю жизнь) мама сорвалась с крыши, но удержалась за провод. Её втащили обратно. И это был не единственный случай «второго рождения». На хлебозаводе, который и сейчас стоит на прежнем месте, как раз по диагонали напротив того дома, команде связистов крупно повезло: их угостили обломками свежего хлеба – «царский подарок» в голод, начавшийся в первую же блокадную осень. Понятно, что удержаться не было сил, и весь хлеб был съеден сразу, да и выносить за ворота его было нельзя. Сержант появился как раз во-время, чтобы спасти объевшихся от верной смерти. Он рассыпал по крыше гвозди и приказал собирать, наклоняясь за каждым отдельно.
Пайки гражданского населения стали вскоре совсем крошечными, не говоря уже о том, что в хлеб добавляли опилки и еще что-то. От голода многие сходили с ума, начинали есть покойников. Возле дворца культуры имени Кирова, на площади, складывали тела погибших в штабеля. У трупов бывали расколоты черепа (из мозга варили студень), мягкие места срезали тоже. Мороз пробирает по коже, когда слышишь такое, тем более пишешь и читаешь. НО ЭТО БЫЛО ! Только в фильмах про блокаду такого не показывали, да и настоящего дистрофика для съемок тоже не найдешь. Мама не хотела смотреть на такую фальшивку, ну а нам-то, не пережившим, к счастью, подобного, даже и не документальные фильмы смотреть жутко. Перед войной мама перенесла тяжелое воспаления легких, диагностированное по ошибке как тиф. Во время болезни лежала в тифозной палате для безнадежных. Больные в бреду часто падали на пол, поэтому стенки коек были высокие. Отец навестил ее, но, лежащую в глубоком провале постели, изнуренную болезнью, дочь не узнал. (Точно такие же койки с бортами из нетесаных досок видела я в конце восьмидесятых годов в городской больнице, что напротив Витебского вокзала. Там с тяжелейшим заболеванием почек лежала моя подруга Ира. Правда, в то посещение найти ее не удалось, даже и медперсонал не знал, куда пропала больная. Выздоравливающие рассказали, что ее перевели в Военно-медицинскую Академию. Это совсем рядом по-соседству, но какая разница! Там ей спасли жизнь, и она, несмотря на категорический запрет врачей, родила еще одного сына, Федора. И именно сегодня, 7 июля, когда я пишу свои записки, ему исполняется 18 лет!).
А мою маму, вначале еще не слишком исхудавшую (она после болезни отдыхала по путевке в Гаграх), чуть не съели. То семейство давно возбуждало подозрение у соседей. В своем сарае во дворе они что-то рубили. Пришедшая с деловым предложением мать отказалась от угощения – студня (!) и попросила чаю. (Наши выменивали у них дуранду- подсолнечный жмых- на что–то тоже малосьедобное, но при совместной варке получался продукт, который все же ели. Лихорадочно горевшие глаза хозяйки напугали маму, и она, бросив и портфель со жмыхами и ватник, выбежала из квартиры. А через несколько дней милиция увезла обоих подозреваемых.
Одно время юная связистка принимала по телефону звонки о бомбежках с разных районов города. Полученные сведения заносились отчетливым почерком в книгу с золотым обрезом, которая, вместе с другими подобными экспонатами хранится теперь в Музее истории Ленинграда. Очередной звонок сообщил о бомбе, попавшей в дом, где оставались родители. Отпросившись, помчалась домой, а дом уже лежал в развалинах. Бабушка, вынесенная взрывной волной со второго этажа, упала на мягкое. Дед остался сидеть возле печи на табурете, только потолки и полы провалились. Его ударила балка по спине, и он был в шоке. Мама вырвалась из рук людей, пытавшихся удержать ее от безрассудного поступка, и взобралась к отцу, сама вынесла его из развалин. Все трое остались живы, и даже зеркало, упавшее на перину! После этого им предлагали роскошные комнаты на Большом проспекте, но бабушка выбрала крошечную комнатку в 9 кв.м и с окном в стену , чтобы не было так страшно во время обстрела и бомбежек, да и обогреть ее было проще. Там умер от голода дедушка в 1941г., не съедавший свой паек, берегший хлеб для дочери. Он покоится, вероятно, на Пискаревском кладбище, в братской могиле. Две недели в одной постели с умершей матерью ночевала мама в 1942. Бабушка умерла от воспаления легких. Казалось, что оседающие легкие еще дышат. Была зима, и жестокие морозы не давали возможности вырыть могилу. В казарме, куда она не хотела возвращаться, стали опасаться за ее душевное состояние. Командир выделил немного спирта, чтобы оплатить услуги могильщиков, и бабушку похоронили, наконец, на соседнем Смоленском кладбище.
Оставшись одна, мама стала жить в казарме, на Фонтанке. Из старых знакомых в Ленинграде оставался только брат ее старой подруги и соседки Ани, уехавшей с семьей в эвакуацию, в Казахстан. Аня назад так и не вернулась, вышла там замуж. Ее же брат, обучавший новобранцев на военной базе в Кушелевке, навещал знакомую. В 1943 г. они поженились. Отец в войну заразился малярией. Мама надевала на себя его, мокрые от пота после малярийных приступов, гимнастерки, оставляя ему свою. Дома потом стирала их. За все время блокады сами родители счастливым образом серьезно не пострадали. Правда, мама была сильно контужена взрывной волной возле Института холодильной промышленности. Она не могла ходить. Только большая сила воли и дружеская поддержка поставили ее снова на ноги.
Огромную радость принес прорыв блокады. Стало лучше с продуктами, появилась надежда выжить. Собственно говоря, надежда была всегда. Она помогла выжить и победить.
После окончания войны вернулась в Ленинград многодетная семья отца и поселилась в той же комнатке. Сестренка спала на столе, негде было поставить кроватку. У нее появились туберкулезные очаги в легких. Позже бабушка получила жилье на Камской улице, а в соседнем дворе жила семья будущего мужа моей подруги, Валентина Скурлова. Так вот и оказалось, что все мои ближайшие друзья - это жители Васильевского острова, что и понятно. Интересно другое: то, что я со своей подругой всегда жила, независимо от переездов, обменов и прочих обстоятельств, довольно близко. Жаль, что теперь, когда круг радостей значительно сузился, судьба нас развела, но не духовно. Иногда приходит в голову мысль: «А может это еще не конец, как еще подшутит судьба над нами!» Только бы не слишком сурово!
Наш старый дом №8 на 1-й линии, вернее флигель во дворе крыловского дома уже не существует. Каждый год, бывая в Ленинграде, навещаю дорогие места и нахожу перемены. Раньше на его месте было пусто, теперь поставили высоченную решетку, так что даже не войдешь во двор своего детства. Небедные люди, населяющие престижные районы, хотят жить спокойно. Как и в старину, двор запирается теперь с двух сторон: и с первой линии и с переулка (Репина, бывшего Соловьевского). В подвале , наверно, живет дворник, собирающий мзду с припозднившихся жильцов, открывая и закрывая ворота. Впрочем, стоят уже цифровые замки, переговорные устройства. Кажется, пора и «каретный» двор восстанавливать, чтобы дорогие машины не мокли под снегом и дождем. Бывший наш флигель был, возможно, таковым, а, может, был там склад. Во всяком случае сводчатый потолок был очень высокий, а толщины такой, что когда начали устанавливать батареи парового отопления, не могли сразу найти буров подходящей длины. С появлением батарей обнаружилась и слышимость, которой раньше в помине не было. Жиличка, снимавшая комнату у соседки и певшая в каком-то хоре, комментировала со знанием дела мои вокальные упражнения, навеянные музыкальными передачами по радио (вполне одобрительно). Радио было тогда чуть ли ни единственным домашним средством общения с миром, и было почти всегда включено. Приемника и газет на дом у нас не было. Газеты наклеивались на специальные стенды на улице. Часто собиралась толпа, чтобы прочесть что-то интересное. С трудом бывало пробьешься поближе и из-за чужих спин, привставая на цыпочки, читаешь. Несмотря на паровое отопление, весной и осенью в квартире было сыро, т.к. его включали поздно, с первыми заморозками, а отключали ранней весной. Мы оставили высокую круглую печь. Дрова каждый добывал, как мог. До появления отопления дрова складывали штабелями прямо во дворе, образовывавшими замысловатые проходы, удобные для игры в прятки. От них пахло сырым лесом. (Специфический запах детства). Жильцы из общежития (дом сохранился, только вряд ли он сохраняет прежнюю функцию) привозили, вероятно с работы, какие-то округлые чурочки, видимо отходы производства. Мы таскали их понемногу из большого ящика для игры. Нам повезло, мы владели крохотной каморкой, в подвале нашего бельэтажа. С наслаждением сопровождала я отца, отправляющегося в подвал рубить дрова. Собственно, это был и не подвал в обычном понимании, только с течением времени окошки оказались на уровне земли (вероятно, то, что называлось при Петре 1 «дом на высоком подвале»). Наши огромные тени метались по кирпичным сводам, повторяя трепетное движение пламени свечи, как в пещере Алладина . Правда, сокровища у нас были поскромнее. Кроме дров в подвале стояли лыжи и санки. Одни – старинные, тяжелые, обитые бархатом, похожие на финские. Отец иногда катал нас с сестрой по Соловьевскому саду (Румянцевскому скверу). Одна из нас сидела на высоком сиденье, другая - на подушечке для ног. Спрессованный снег летел из под ног отца прямо в лицо. Это не умаляло удовольствия от езды, также, как запах навоза, тряска и мотание лошадиного хвоста по лицу во время езды не передке телеги. Как бы хотелось снова так прокатиться! И еще доставляли радость поездки в спальных вагонах. Особым комфортом они не отличалась: докучливые хлопоты пассажиров с детьми, духота; белье выдавали полусырое, приходилось его раскидывать и развешивать по полкам, чтобы просохло, но так хорошо было засыпать, покачиваясь под стук колес. Радостно было отправиться наконец на юг, к солнцу, теплой бужской воде и фруктовому изобилию Украины! Думаю, цел еще огромный самодельный чемодан, обтянутый фиброй, с пожелтевшей репродукцией Шишкина «Сосновая роща» на внутренней стороне крышки.
Наш старый флигель, к сожалению, сохранился только в памяти, а фотографий – нет. Фотоаппарат был вещью дорогой и редкой. Остается маленькая надежда когда-нибудь увидеть его мельком в кадрах старого фильма по Достоевскому, который снимали в переулке и со стороны двора. Наша наружная лестница и застекленный переход над аркой представляли собой колоритную картину. Во время съемок не разрешали даже дверь приоткрыть, значит она точно есть в кадре. Соседний дом, вероятно был еще более старым. Наша лестница прилегала к его стене, и на ступени капала талая вода с крыши, замерзавшая морозной весенней ночью. Наутро по лестнице можно было спуститься с большим трудом, а часто – «на пятой точке». Крайнее окно этого дома выходило прямо на нашу площадку, так что можно было наблюдать быт жильцов, если они забывали задернуть занавеску, и запросто их навестить, если б не решетка.
В нашем дворе было много детей примерно нашего возраста: Пухляковы Люся и Юра, Барановы Валя и Женя (?), Ключниковы, Таня Колесникова(?), Гера и Коля - соседи из 4-го номера (почемуто квартиры называли номерами), дочка нашего дворника, тети Вали – Лида, в юности чуть не погибшая от ножа ревнивого парня и другие . Жилконтора ставила в нашем дворе каждую зиму деревянную невысокую горку, а дворник заливал ее водой. Катались целыми вечерами напролет до одури, от постоянной беготни по кругу: от конца ледяной дорожки и снова на горку. Под конец ноги уже плохо держали. Каждый раз почти падали, т.к. кто-нибудь толкал в спину, тянул за одежду, подставлял «ножку». Наконец, наступал момент, когда бросались все вместе на лед и ехали бесформенной кучей(называлось это - «куча мала»).Нужна была изрядная ловкость, чтобы уцелеть при таких развлечениях, а уж синяки, царапины и разбитые носы и в счет не шли. Понятно, что на мамины призывы «Домой !» реагировали не сразу, да и одежду надо было мало-мальски в порядок привести, отряхнуться как следует. Обычно сделать это самим не удавалось, ведь снег подмокал и схватывался крепко. Мама выходила на площадку встречать с метлой, обметала снег, и завершающим ударом пониже спины придавала телу нужное направление. Подол платья под пальто стоял ото льда, как накрахмаленный, и оно сушилось у печи до утра. Другие наши игры тоже печальным образом сказывались на одежде. В теплое время играли в «казаки-разбойники с беготней по соседним дворам , крышам гаражей и по пдвалам. Знали все ходы и выходы. Охотно играли с мячом в лапту, но это могло кончиться разбитыми окнами (кстати не припомню, чтобы мы хоть одно разбили, расплата была бы не шуточной), и нас гнали со двора. Уходили в Соловьевский сад, играли у Румянцевской колонны в «вышибалы» мячом, прижимаясь к ее прохладному гладкому граниту. Часто лакомились кислыми листочками каких-то красных цветков, высаживаемых на длинной клумбе, идущей к Неве. Осенью часами бродили по газонам, разгребая ногами груды опавшей листвы, зорко высматривая зеленые, блестящие, тугие желуди. Делали из них с помощью спичек разных животных, человечков. Даже папе был наказ собирать желуди на остановке трамвая возле сада, когда он рано утром отправлялся на работу, а ребятня еще не выступила на поиски. В младшем возрасте распространенным увлечением было собирательство всего, что попадало интересного. Это были осколки цветного стекла, конфетные обертки, употребляемые в сложенном особым способом виде для игры в «фанты» и прочие ценные вещички. Наши карманы были постоянно грязными и рваными от этого »добра». Потом еще была мода на «секретики». Собранные стеклышки, что-нибудь блестящее, укладывалось в фольге в ямку в земле, ведь тогда еще и земля была , не только асфальт! Сверху все прикрывалось стеклышком, присыпалось землей. Таким образом удовлетворялась жажда таинственного, тяга к поискам кладов. Хозяин тайно навещал заветное место, рассматривал сокровища сквозь стекло. Увы! Они часто оказывались похищенным, но и это тоже была часть игры. Настоящие сокровища нам тоже довелось отыскать. Они и сейчас занимают достойное место среди семейных ценностей. Кто-то рассказал, что у здания Мозаичного отделения Академии художеств лежит старая, заваленная хламом и землей куча несортовой мозаики. Немедленно была предпринята боевая вылазка с обязательным соблюдением тайны и всевозможных ухищрений, сбивающих с толку возможных преследователей и конкурентов. Можно было, конечно, спокойно обойти квартал домов до 2-й линии, но этот негероический вариант даже не рассматривался. С трудом перебрались через гаражи двора, где жила моя подружка Наташа Сныткина, под нашими окнами. Проникли в здание Мозаичного отделения, прошли там тихими темными коридорами, к счастью, никем не замеченные, и оттуда вышли во двор, прямо к искомой куче. Находка превзошла все ожидания! С восторгом оттирали мы грязные кусочки смальты и любовались игрой света в прозрачных рубиновых осколках, рассматривали голубые, зеленые, желтые камешки. Сердце от радости готово было выпрыгнуть из груди! Чуть не бегом возвращались домой, чтобы похвастаться подружкам и маме чудным приобретением. Даже в голову не приходило, что мама не оценит такую редкую удачу. Она, конечно, оценила и пошла опять застирывать карманы. Потом мы еще не раз навещали наш «остров сокровищ», хоть и без захватывающих приключений по дороге, а просто заходя в академический парк через ворота, как все гуляющие.(А потом я привозила тяжеленные чемоданы образцов породы из командировок на Кавказ и Север, все это тоже является реликвией и сберегается до сих пор.) В парке были и другие притягательные объекты: большой застекленный павильон, где помещалась скульптурная мастерская с живыми лощадьми в качестве моделей и Прачечный павильон с портиком. Часть колонн до сих пор лежит на земле, и можно представить себя на развалинах греческого храма. Не оттого ли с интересом были потом прочитаны «Илиада» и «Одиссея» Гомера. Одно время мы так увлеклись с сестрой греческой мифологией, что составляли запутанные генеалогические схемы, пытаясь уяснить сложные семейные отношения небожителей.
Когда мы с сестрой были еще дошкольницами, родители снимали дачу в ближайшем пригороде: Бернгардовке Комарове или дальше. На дачу брались такие вещи. как швейная машинка, пластинки с патефоном, сделанные отцом качели на опорах величиной с небольшую лодку (на двоих). Под окно подгонялся со стороны переулка грузовик и в окно подавались все вещи. Специально обустраивалось место для пассажиров, рядом с кабинкой. Интересно было наблюдать улицы с кузова, особенно если ляжешь: путаница проводов над головой. Можно петь песни, все равно никто не слышит из-за шума, только у светофора люди с недоумением оглядывались, пытаясь обнаружить источник странного концерта. Из дачных развлечений вспоминаются налеты на опытные делянки малины в Комарове с кустами необычно крупных ягод и после дождя забеги вдоль деревни по песчаным лужам с задранным подолом. Тогда еще в комаровских болотах водилась желтая морошка, за которой тоже ходили с большим удовольствием. В общем, лес для меня с детства был любимым местом времяпровождения, ведь за год так уставал в городе.Одно лето снимали дачу на реке Вуоксе, нужно было добираться пароходом, потом еще как-то и в конце-концов на лодке. Дача сдавалась всегда с лодкой, иначе до магазина нужно было идти пешком 5 километров. Мама собирала соседских ребятишек и нас, само собой, и отправлялась за покупками. Потом кто-то маме напомнил, что река-то глубокая, кого спасать в первую очередь, если перевернется лодка, не ясно. Однажды к нам гости из далекого Казахстана ( и не только к нам, конечно, а к матери и братьям в первую очередь), приехала папина сестра, тетя Аня с сыновьями, она же мамина подруга юности. В первую же ночь была страшная гроза, крыша протекала. Отвыкшая от такого дождя тетя Аня молилась о спасении и дала себе клятву, что уедет утром же. Утро наступило прекрасное, но они все же уехали. Вокруг нашего хутора было много заброшенных старых финских усадеб, где мы лакомились ягодами да и фруктами тоже, хотя и одичавшими(не очень-то мы были избалованы фруктами). Иногда с приездом папы отправлялись на лодке к многочисленным островкам, где грибов и ягод было видимо-невидимо. Мама любила ловить рыбу, что и делала, и все было бы прекрасно, если бы не обилие змей в этом каменистом одичалом краю. Один раз я видела светлое пузико одной такой гостьи, ползшей по оконному стеклу, к счастью, с наружной стороны.
После окончания первого класса мы первый раз поехали на Украину. Мамина подруга дала нам адрес ее знакомых в Виннице и мы втроем туда отправились. В вагоне познакомились с семьей , едущей тоже из Ленинграда, но немного дальше: до Жмеринки. Они живописали прекрасное место - село Печера на берегу Южного Буга, где отдыхали сами уже не первый год. Хотя мы ехали практически наобум, решили пока не менять своих планов и вышли в Виннице. Пожив пару дней у практически незнакомых людей, очень тепло нас принявших, поняли, что нужно искать отдых в селе. Отправились в небольшое местечко Немиров, видимо по совету наших гостеприимных хозяев. Оказалось, что это хоть и небольшой, но все же город. Пока мама искала гостиницу, где мы могли бы переночевать, мы с сестрой стояли с чемоданами возле какой-то очереди. Выяснилось, что люди ждали питьевую воду. Перспектива каждый день стоять, как они, нам не улыбалась. После ночевки в гостинице решили отправиться в Печеру. Гостиница не отличалась особыми удобствами, собственно то, что называется «удобства» находилось во дворе. Нас же поселили на второй этаж, куда нужно было взбираться с осторожностью, а вдоль террасы пробираться, держась стены, чтобы не рухнуть вниз через ветхие половицы. С такими приключениями мы, наконец, прибыли в Печеру, куда ездили отдыхать потом каждый год , Последний раз там была уже моя маленькая дочурка с тетей, маминой старшей сестрой, в 1982 году. Мамы не стало в 1979 и с тех пор нас выручала моя дорогая «Кока калинька» - Клавдинька (Малышам трудно было выговорить это имя, а Кока – значит крестная). Сейчас мне еще далеко до того возраста, в каком ей пришлось взять на себя эту тяжелую обязанность, но теперь я уже стала понимать, как ей было трудно, какую ответственность она несла. Дедушка Саша тоже помогал. Он сопровождал их туда и обратно, так как дорога была с пересадками, а вещей набиралось много. В 1983 родился наш сын Саша и умерли в одно лето два деда Саши: мой отец и дед Андрея, моего второго мужа. Так и получилась, что в Печоре мы были в последний раз в 1982, чтобы забрать домой тетю с дочкой Ирочкой. И с тех пор для меня Украина, Печера – рай обетованный, но недосягаемый.
В ту пору в Печере отдыхало одних ленинградцев и москвичей около двух тысяч, так что даже билеты, заказанные по почте, привозили прямо в сельсовет, в кассу кинозала и выдавали из маленького окошечка, к которому очередь стояла несколько часов. Очередям, впрочем, никто не удивлялся. За керосином и хлебом стояли по полдня, а вот в баню больших очередей не было, т.к чаще всего мылись прямо на речке .В ленинградскую баню попасть было много сложнее, ведь ванн почти ни у кого не было. В последние годы мы перестали возвращаться через Жмеринку, т.к.дорога превращалась в сущее мученье: нанимали грузовик, как правило на две семьи, вставали часа в 3 ночи, грузились в темноте, так что овощи и фрукты, каждый раз возимые из такой дали, оказывались помятыми. Зато искусство упаковки с каждым разом совершенствовалось, и достигло - таки изрядных высот! Сколько нервничали, ожидая машину! Ведь, если бы она не пришла, мы опоздали бы на рабочий поезд, уходивший в 6 часов утра из Немирова в Жмеринку. В Жмеринке ждали прихода поезда на Ленинград 10 часов. Обычно кто-то оставался сидеть с вещами, в то время, как остальные наслаждались прогулками по пыльному городку и местным мороженым, иногда напоминавшим смесь льда и масла. Однако, жмеринцы гордились своим мороженым и я лучше соглашусь с ними.И вот, наконец, приближалось время посадки. Вначале садились в наш прицепной вагон заранее, пока он еще стоял где-то на запасных путях, но потом, видимо желая избежать хождения по путям, а может и по другим причинам, посадка начиналась после прибытия поезда. Часть времени стоянки уходило на то, чтобы подогнать и прицепить вагон, и в оставшиеся до отправления 5-6 минут в него должны были с вещами и многочисленными детишками загрузиться все пассажиры! (Везли даже постельное белье – хотя бы один комплект - и фрукты, варенье). Вещи передавались через головы, дети- тоже. Крик и вопли стояли невообразимые. Однажды, мы пропустили вперед семью с маленькими детьми, оказалось, что они заняли наши места, а в таких случаях они оставались за теми, кто их занимал первым. (Билеты были проданы на одни места дважды.). Подобные «накладки», а, может, и злоупотребления, случались довольно часто, поэтому борьба на входе приобретала ожесточенный характер. Ведь ехать до Ленинграда – 36 часов, а рассчитывать, что получишь место в «горячее» время, перед началом учебного года, не приходилось. В тот раз нам, правда, очень повезло: места дали, и что особенно удивительно – без скандальных разборок! Мамы с нами не было, она оставалась еще на сентябрь, нам было тогда, наверно, лет по 12-13 .Вариант с ночевкой в комнате отдыха тоже был опробован, но попасть туда было сложно, дети спали на диванах даже в проходах. Наши знакомые мальчишки в подростковом возрасте вынуждены были как-то раз спать в кроватках для малышей, где ноги просто не помещались. При этом объявления из зала ожидания были слышны прекрасно.
,В юности, летом, когда приходилось задерживаться в городе на экзамены, и времени было мало для дальних поездок, загорали прямо на крыше своего дома. Страха никакого не было , я делала это и одна, причем таскала еще с собой через слуховое окно тазик с водой, чтобы обливаться, а то от нагретой металлической крыши было очень жарко .Через окно мы часто видели соседей со 2-й линии, которые загорали на невысокой крыше гаража прямо напротив наших окон. Это были родители девочки, с которой мы потом учились в одном классе и даже подружились. (Сныткина Наташа) А в гаражах стояли личные машины и стоят, наверно, и сейчас, но уже другие. Однажды владелец самого крайнего справа гаража выручил нас, когда мы опаздывали на поезд, отправляющийся на Украину, увозящий меня теперь раз в год на чужбину и не в отпуск.
Коммунальную квартиру мы делили с единственной соседкой по принципам социалистического общежития, т.е. все поровну: у каждого по шкафчику, по столику, по две конфорки на электрической плите. Правда, нас было пятеро, а она, хоть и была прописана одна, но пускала жильцов, преимущественно мужского пола, которые вскоре переходили в категорию мужей, вероятно гражданских. Но кто бы упрекнул одинокую женщину, потерявшую сына, не вернувшегося из армии (и тогда – тоже!). Счастливые обладатели ключей от сердца и комнат соседки, разумеется и от входной двери тоже, часто становились жертвами причуд строителей петровской поры. Правда, не только они. Рискнувшие войти в распахнутую для проветривания дверь расплачивались за это чувствительным образом.
Входящие в квартиру обычно долго нащупывали ногой пол с порога, который оказывался значительно ниже, чем ожидалось. Удивленные этим обстоятельством посетители решались придерживаться стены и наталкивались на раковину, помещенную в коридоре в непосредственной близости от туалета, вероятно из гигиенических соображений. Потирая ушибленное бедро и легкомысленно полагая, что приключения во мраке уже закончены, человек делал еще один шаг и падал с еще одной ступеньки, идущей неожиданно по диагонали коридора. О таком развитии событий мы узнавали через две двери по громким охам и не слишком любезным репликам в адрес отдельных личностей и целых коллективов. Тут оставалось только картинно появиться на пороге своей прихожей и, наконец, озарить сцену скромным светом лампочки, помещенной возле нашей двери. Личные лампочки возле дверей замыкали скромный список немногих объектов частной собственности в местах общего пользования. А общей лампочки на обычном месте у входа как раз и не было. Дверь же у нас часто бывала открытой для проветривания, да по недосмотру часто оставалась открытой даже при отсутствии кого-либо на кухне. А дело было в том, что на кухне не было окна, т.к. она была просто частью коридора, вернее, коридор - частью огромной кухни с дровяной плитой, которой, впрочем, уже никто не пользовался, т.к. технический прогресс к тому времени уже заявил о себе появлением керогаза! Я помню и это. Запомнились походы в магазин за керосином на 2-ую линию, где рядом с булочной в доме Тани Савичевой, печально известной по своему блокадному дневнику, в подвале помещалась керосиновая лавка (подвал сейчас закрыт, но существует на прежнем месте). Там, в открытых оцинкованных баках тяжело колыхалась желтая жидкость, наполнявшая помещение специфическим запахом, который мне совсем не казался противным. Его заливали в приносимую клиентом тару, чаще всего в бидон, большой мерной кружкой на длинной ручке.
Булочная, ближайшая к нам, и сейчас, кажется, свой профиль еще не поменяла. Вторым продуктовым был магазин на углу 1 линии и Большого проспекта, а на рынок ходили на 6-ую линию. Помню еще старый стеклянный рынок, который был на месте сквера напротив Андреевского собора через Большой проспект. Ассортимент там был обычный: от мяса и молочных продуктов до новогодних елок. Точно такой же рынок был на Среднем проспекте В.О. на месте, где сейчас помещается гостиница напротив кинотеатра «Прибой», а еще один рынок, куда мы ходили, живя еще на 16-й линии В.О., был на Малом проспекте, недалеко от общежития Горного института, но на противоположной стороне. Он исчез, наверно, в 8о-е годы.Ближайшим к нам универмагом был магазин на углу 2-й линии и Среднего проспекта. Сейчас там детский мир «Аист». Раньше торговые помещения были значительно больше. Напротив входа стояло чучело медведя с подносом, поэтому мы, дети, любили туда ходить и любоваться на него. Там продавались и ткани и всевозможный приклад для шитья. На некотором возвышении в несколько ступенек располагался крошечный отдел галантереи – всего один прилавок.
Вспоминается печально-забавная история, связанная с нашей безоконной кухней. В нее однажды с помощью какого-то ловкого деятеля от жилконторы вселился его же родственник из деревни. Хоть не было окна, но была дверь, навешенная на легкую, не доходящую до потолка, перегородку. Там-то и появился вскоре большой амбарный замок, а мы остались без кухни. Наши керогазы были вынесены в коридор, на плиту. Видимо избыточные метры давно не давали кому-то покоя. Новый жилец шумно праздновал на завоеванной жилплощади, аккомпанируя себе на гармони. Нрава он оказался довольно буйного и на недоуменные вопросы родителей и увещевания соседей отвечал угрозой проломить окошко, как раз в нашу комнату. На что мама ему ответила, что у нее там стоит кровать , и она заткнет его окошко соответствующей частью тела. Странное это сожительство продолжалось довольно долго, по крайней мере не один месяц, пока маме не удалось, наконец, убедить Исполком выслать комиссию, которая бы лично убедилась в этом беззаконии. У мамы хватило мужества не подписывать бумагу о выселении до получения фактического результата. Новый сосед слезно умолял повременить с выселением, приводя массу всевозможных доводов для смягчения маминой непреклонности, но она осталась тверда, как скала, помятуя о возможном окошке у себя за спиной.
Серьезным маминым успехом завершились хлопоты по переносу квартирного туалета, в результате чего у нас образовалась небольшая прихожая. Стало не так сыро, но я этого не запомнила, знаю только со слов мамы. Было много и других переделок, в частности отец сам перестилал пол, который был очень покатый, но небольшой уклон все-же сохранился. Помню как наш маленький котенок Барсик запрыгивал в плетеную кукольную коляску и катился от окон к двери. Мы его так любили и так хлопотали возле него, что отец заревновал и, стукнув кулаком по столу, возопил: «Я или Барсик!». Бедное животное было, видимо, принесено в жертву. Позже у нас снова появился котенок: абсолютно белая кошечка Пушинка, которую мы взяли у Зенты Яновны. Она была очень грациозна и чистоплотна. Обожала посидеть на чистом, пахнущем свежестью белье, принесенном только что с чердака. (В нашем флигеле была в полуподвале прачечная: просторное помещение с оцинкованными баками на ножках для стирки и несколькими кранами и баками под ними для полоскания. В цементированном полу были устроены стоки для воды. А вода была только холодная, поэтому стиралось белье дома в огромном самодельном корыте, которое было даже перевезено при переезде на новую квартиру. Мы долго еще пользовались им, а первая стиральная машина появилась значительно позже, как и холодильник. В прачечной белье только полоскали, обычно я или сестра помогали тете носить тяжелое мокрое белье. Старая, узенькая и высокая лесенка вела из прохода над аркой, рядом с квартирой №4, в высокое чердачное помещение, усыпанное гарью во избежание пожара. Когда, наконец, удалось приобрести стиральную машину, тетя была оскорблена тем, что ее хотят заменить каким-то агрегатом. В ванной не было места, чтобы поставить машину, пришлось втискивать ее в нашу пятиметровую кухоньку. Кстати, для холодильника в кухне места тоже не было предусмотрено. В итоге он оказался в прихожей, куда потом добавилась еще и коляска моей дочурки. Коляску в подъезде не оставляли (подъезд не закрывался), так что ее относили наверх, на четвертый этаж, отец или муж).
Через несколько лет мы рискнули снова завести кота. Его, а вернее ее, маленькую, абсолютно белую и пушистую кошечку дала нам Зента Яновна от своей кошки. Сколько пришлось полазать на четвереньках по их квартире, прежде чем мы сумели его поймать, а пыли нигде не заметили. Надо сказать, что чистота у них всегда была идеальная, т.к. они держали прислугу, девушку из деревни. Она была скромная и честная, однако денег ей на покупки выдавали строго на конкретные вещи. Она часто сокрушалась, что видела что-то дефицитное, а не могла купить, но таков был порядок. Квартира их была отдельной и отличалась еще и редким комфортом: в кухню была встроена ванна (это сделал отец). С нашей кошкой связано одно забавное суеверие. Однажды она убежала и не возвращалась несколько дней. Мы ее искали, но безуспешно. Тетя вспомнила, что в свое время, в деревне, практиковалось гадание по пеплу. Решили «узнать» о судьбе нашей любимицы этим старым способом. Скомканную бумагу подожгли на дощечке и поднесли к белой поверхности двери. Рассматривали тень с четырех сторон. В какой-то момент вырисовался контур головки с ушами. Мы истолковали увиденное как хороший знак: она жива, но бродит по грудам мусора, т.е. никто чужой не взял ее к себе домой. Впрочем, не нужно было быть особенно прозорливым, чтобы предположить это. Кошка вернулась через несколько дней, отощавшая, грязная. Пока ее не помыли, она не входила в комнату, пряталась в кухне. И только потом, обсохнув, и приобретя прежнюю белизну, гордо прошествовала в «апартаменты». В определенный срок появились на свет такие же прелестные пушистые котята, но чисто белый был только один.
Гадание по пеплу, по семейному преданию, предсказало (?!) и по-настоящему необычайное событие. Мой дед по матери не вернулся с Первой мировой войны. Бабушка верила, что он вернется, трудилась, не покладая рук. С помощью родных достроила дом. Однажды погадала на жженой бумаге. Показался профиль человека в длинной одежде, как в шинели. Вокруг - очертания елей. Зашедшая вечером соседка посмеялась: »Ты что, Настасья, так много блинов напекла, гостей ждешь?» А наутро в окошко кто-то постучался. Через несколько лет вернулся из немецкого плена любимый ее Васенька. Добирался часто пешком по бездорожью, по лесам. Потом родилась моя мама и мальчик, умерший в младенчестве, накормленный перегоревшим молоком. Ни беременность, ни кормление и уход за ребенком в ту пору не избавляло женщин от тяжелого труда в поле. Дед очень тяжело переживал потерю сына и даже бросил горькую фразу: »Лучше б вас обеих не было, а был бы сыночек жив». Дочек, однако, любил, даже баловал. Старался нарядить лучше других. Старшая, Клавдия, научилась шить, для нее была куплена дорогая и редкая по тем временам швейная машина, обувь покупали в городе, причем с дочками ездил выбирать покупки отец, а не мать. Сам же носил одну пару много лет, только по праздникам и то, в основном, «на плече». Повседневная обувь была какая-то, но использовалась, видимо, далеко не всегда. Наряжались на семейные и общие праздники, кроме того, у каждой деревни был свой церковный праздник. Из других деревень приходили в гости к родственникам и знакомым. Девушки переодевались в день дважды: утром гуляли в одном, а вечером – в другом платье. Молодежь прогуливалась по селу, пела песни под гармонь и плясала. Такое гулянье называлось «ярмонка», а, может, это искаженное «ярмарка», во всяком случае, торговли на таких праздниках не было. Старики, пожилые, тоже нарядные, сидели на лавочках возле домов и наблюдали за гуляющими, обсуждалось, кто с кем пошел, да как одет и т.д.. Сидели вечером за праздничным столом, случались и потасовки. До войны, в 30-40-х годах подобные гулянья еще были и в Ленинграде, на Васильевском, например, - на 7-й линии. Похожие народные развлечения по выходным случаются в больших парках и по сей день, видела такое много раз в Удельном парке, только молодежь теперь предпочитает дискотеку. В дошкольном возрасте случилось и нам с сестрой «гульнуть», когда отдыхали под Порховом, но запомнилась почему-то только длинная дорога вдоль маленькой речонки (Шелонь ?). Мы жили у маминых родственников в большом бревенчатом доме на краю деревни. Там мы с сестрой приобщились впервые к сельскому труду и помогали окучивать картошку, хотя были еще дошкольницы (?). Пили с наслаждением парное молоко, но за ним приходилось ходить: покупали колхозное, т.к. своей коровы у наших не было, только свинья. Они держали пчел, что было с одной стороны затруднительно, т.к. они кусались, но зато мы могли наблюдать, как ленин отец (у мамы был двоюродный брат Иван, ныне покойный, и сестра Лена) выкачивал мед в большом металлическом баке с держателями для рамок с пчелиными сотами. Рамки стояли вертикально, и вращались от ручного привода. Мед стекал по стенкам, от его сильного, терпкого запаха першило в горле, перехватывало дыхание. Мед был необычайно хорош, но вкуснее было есть его прямо из сот. Жаль, что такой сласти не съешь много!
Там же мы видели, как сбивают аналогичным способом масло. Свежий воздух, свежие, натуральные продукты – вот почему моя тетя дожила до 76 лет со своими зубами, которые никогда не чистила. Вырвали ей, однажды, зуб по ошибке, с тех пор к врачам она не обращалась, даже и пломб у нее не было, насколько я знаю. Все бы хорошо в деревне, но комаров и слепней было там во множестве. Спасались тем, что носили блузы с рукавами и шаровары по щиколотку. Постель завешивали марлевым пологом.
Как-то приехал ленин брат Иван и не мог вынести вида замурзанной свинки. Привык уже к городской чистоте. Взял - и вымыл. Пока ей спину чесали, она радостно похрюкивала и терпела, а остальное мыть не давала. Намучился с нею дядя Ваня. Наконец, она чистая, розовая, как на картинке, стояла перед нами. Недолог был миг наслажденья. Она тут же хлопнулась в образовавшуюся при мытье лужу! С досады дядя Ваня огрел ее ладошкой по спине, а баба Гаша (Агафья), его мать, бегала вокруг лужи, всплескивала руками и причитала: «Вань, а Вань! Сало испортишь!» Бедная свинка! После всех мытарств она имела право отдохнуть в грязевой ванне. Кстати, дядя Ваня с женой Лидой жили у нас на Васильевском некоторое время, пока им не дали комнату в общежитии. Потом мы ходили к ним в гости. Общежитие завода Севкабель, где они оба работали, находилось на Кожевенной улице, недалеко от завода. Кухня там была, конечно, общая, так что кастрюли и все прочее нужно было носить по длиннющему коридору, метров за 100. Дядя Ваня один раз не мог дозвониться к нам, вернувшись с работы, жена его спала крепко после тяжелой смены. Он забрался по трубе и влез в форточку, которая была достаточно большой. Я так ярко представила себе это, что с тех пор в кошмарах мне снится черный человек, проникающий в комнату через окно.
Одно лето жили у других родственников, тоже под Псковом. Лакомились клубникой прямо с грядки. Была я тогда совсем небольшая и говорила еще плохо. Когда видела большую ягоду , перегнать сестренку не могла, чтобы сорвать ее первой, семенила сзади и кричала в отчаяньи: «Не тая, Юська, не тая! (Не твоя, Люська, не твоя). Помню частые дожди, когда приходилось сидеть дома и смотреть на заросли черной смородины под окном. С тех чудный этот запах всегда напоминает мне русскую деревню. Еще запомнилась банька, выстроенная почему-то через дорогу. Одевались прямо на улице, правда, не зимой, как на картине Ткачевых. Предбанника не было, только одна стеночка.
Мама тоже научилась шить, но посещала для этого курсы во Дворце культуры им. Кирова, где потом училась танцевать с отцом. И где потом, в студенческие годы, танцевали и мы с сестрой и с подругами. Тогда танцевальные кружки были недорогие, а для старших школьников - просто бесплатные. Нужно было только помогать в Новый год и на других праздниках присматривать за детьми, быть заводилами в хороводах.
Благодаря тому, что мама шила, у нас каждый сезон были новые платья. С детства мама считалась с нашими желаниями и фасоны мы придумывали сами. Она всегда старалась нас получше приодеть, в меру возможностей, конечно. В 60-тых у нас появились нижние юбки с кружевами по низу. Воланы были широкие, а основа – не очень. Несмотря на то, что хотелось уже выглядеть взрослее, повадки оставались еще детские. Как-то раз, опаздывая в кино (на Украине), я пыталась перемахнуть через изгородь, а коварная модная юбка сдержала мой размах и я рухнула с разбитым коленом вниз. В начальных классах обычно мне приходилось донашивать одежду после сестры. Помню неопределенного цвета и дерюжного качества пальто, переделанное из старой шубы (Облицованное заново, поверх меха). На ногах долго носили валенки, вставляемые для тепла и предохранения от воды в ботики. Кстати, я еще видела такое оригинальное сооружение, как боты на каблуке! Интересно, каким образом регулировалась высота каблука? Первая настоящая зимняя обувь появилась у мамы, когда мы были уже школьницами. Отстояв длинную очередь, мама приобрела дефицитные и очень симпатичные оранжевые «румынки». Так называли импортные(?) полусапожки. Еще из красивых вещей у мамы была беличья шубка, купленная перед реформой, чтобы деньги не пропали. (Вероятно первая послевоенная реформа). Мама носила ее с фетровой шляпкой. (Платков мама не надевала никогда). Еще тогда же была приобретена мягкая игрушка - розовый поросенок и фотоальбом. Купить, видимо, было уже больше нечего, все расхватали. Обложка от альбома – лаковая, черная, разрисованная в японском стиле, хранится и теперь где-то, шубу съела моль, а розовому поросенку отрезали нос и преобразовали в куклу. Волосы у него, т.е. у нее были настоящие, баба Кока пожертвовала свою косу. Тогда, да и потом тоже, много времени уходило на хождение по магазинам в поисках промтоваров, особенно престижно было носить что-нибудь импортное. Помню, как я привела в состояние шока мою строгую руководительницу, уже работая в Механобре, Марию Дмитриевну. Я выложила за джинсы «Левис», привезенные из Румынии нашей сотрудницей Надей Архиповой, почти месячную зарплату. Правда, маме я цену не назвала из чисто альтруистических соображений. Позже стали шить пальто в ателье, если не удавалось купить в магазине. Перед поступлением в институт нам сшили зимние пальто из искусственного меха. Идея была заимствована у Марины Аршанской. Сколько времени было потрачено в очередях! Иногда доходило до смешного. В день моей 2-й свадьбы с моим первым мужем (мы развелись, потом снова записались) я пыталась получить без очереди детские колготки, за которыми в ДЛТ (Дом ленинградской торговли) стояла очередь на три этажа. В отчаянье пришлось апеллировать к очереди, что у меня День свадьбы. Но этот аргумент не был принят. В другой раз я стояла в очереди за детскими джинсами на галерее Гостиного двора. Оказалось, что дают только одну пару в руки, а если хочешь взять на второго ребенка, нужно предъявить паспорт. К счастью, у меня был с собой паспорт с вписанными детишками. Хорошо, что еще не обращали внимания на пол ребенка, ведь джинсы были все для мальчиков - «мальчиковые», как принято было выражаться на официально-торговом языке. Дикое словечко, оно всегда меня жутко коробило. Уже перед третьей свадьбой (или после) мне удалось случайно купить несортовой бархат на Среднем проспекте в магазине тканей, недалеко от обувного на 10 линии. Не поленилась встать пораньше и в 6 утра уже была на Петроградской стороне, где в Доме мод был прекрасный закройщик Рабченко. Брал он только два заказа в день. В тот раз мне повезло и, окрыленная успехом, я тут же заказала из остатков ткани пальто. Когда я появлялась в новом длинном и широком пальто, (оно мне пришлось кстати, я уже была беременна сыном Сашей), даже видавшие виды продавщицы обращали внимание на него. Пальто оказалось похожим на нечто заграничное. Неожиданной покупкой джинсов, индийских, но вполне приличных, удалось произвести впечатление своей расторопностью на второго жениха, нынешнего спутника жизни. За джинсами тогда стояли сутками, занимали очередь с вечера, писали номера на руке. Я же, совершенно случайно, купила их без всяких мук. В детском мире (на Среднем, между 7 и 8-й линиями), куда я зашла, как обычно, идя с работы, висел образец и было написано, что продажа осуществляется со двора, чтобы не было столпотворения в тесном магазине и на узком тротуаре напротив метро. Бумажку эту никто не читал, а раз не видно было очереди, то никто и не реагировал. Я успела два раза поменять оказавшиеся слишком узкими джинсы, померив их в еще поныне существующем туалете на 8-й линии, когда набежала толпа. Меряла на себя, тогда мы были с Андреем по бедрам в одном размере.
Шить я тоже научилась от мамы, что было большим подспорьем при желании прилично выглядеть. С тех пор перешиваю и переделываю все, даже вещи, сшитые на заказ в ателье, если они меня не устраивают. Научили меня и вязать и кружева плести крючком (тетино увлечение). Так что мои куклы одевались «от кутюр», если так можно сказать. Сестра тоже шила. Мы устраивали балы для кукол, главные персонажи (на этот раз абсолютно одинаковые куклы) соревновались в изяществе туалетов, подготавливаемых втайне друг от друга. Моя как-то была в полосатом - точная копия фасона одного из платьев главной героини из фильма «Парижские тайны». Для того, чтобы оно сидело лучше, пришлось сделать кукле пластическую операцию, которая теперь в такой моде. Она ей обошлась абсолютно бесплатно, но зато без обезболивания. Понятно, что мы отдавали предпочтение моделям позапрошлого (!) века. Постоянным дополнением для них служила пышная нижняя юбка, обвязанная кружевами моей работы. Обычно нас одаривали одинаково и обязательно обеих на каждый день рождения: на Люсин и на мой. (Кукла Майя была единственным исключением) Особенно много радости доставили крошечные «каменные» (?)младенцы, изящно сделанные, но одежду на них шить было очень трудно, что мне не помешало одеть своего по полной форме.
Папа, краснодеревщик, делал нашим куклам мебель, для куклы Майи были изготовлены санки. Девчонки чуть - ли не сзади бегали, чтобы рассмотреть наш «выезд». В комнате устроены были даже качели, а потом – подобие качалки с головой медведя с глазами - красными стеклянными кнопочками, видимо с Телефонного завода. Ребятишки с нашего двора приходили к нам покачаться на них. Такие качалки до сих пор встречаются кое-где на детских площадках. Был сделан и детский столик на двоих, и две табуреточки к нему. Папа даже сшил как-то платье одной из кукол, видимо мама была занята. На Украине, в первый год пребывания там, порадовала нас очень посылка из дома, где, среди прочего, были тапочки из кожи, сшитые отцом для куклы Майи, и шерстяная жилеточка, связанная Кокой тоже для нее. Отец говорил, что доволен, что у него девчонки, очень трудно ему приходилось в юности с младшими братьями (их отец умер молодым). Для них он был как отец, и должен был обеспечивать семью. При общем увлечении футболом основной статьей расхода была обувь, которой ненадолго хватало. Мама же всегда мечтала о мальчике, но своих троих мальчишек-внучат увидеть ей не довелось. Отец делал и настоящую мебель, сам и полировал в домашних условиях, нужно было тереть поверхность дерева до блеска, используя политуру(?). Пот катился с него градом. Понятно, что при такой работе он всегда был поджарый, ни капли жира нигде. И сильный. Как-то нес на себе в шутку нас с мамой - троих. Из самодельных вещей были буфет, кровать и трельяж – последние две вещи – отполированные. Работы по дереву делал самые разнообразные, постоянно кому-то что-то ремонтировал. Мог и дом сам поставить, но мама от такого предложения отказалась. Когда переехали в новую квартиру, одна комната, еще пустая, была оборудована верстаком. Люблю с детства запах стружек, до сих пор хранится папин огромной длины фуганок, которым как-то мне самой даже пришлось поработать. С маленьким еще сыном сделали сами угловой столик из деталей, продающихся в магазинах «Сделай сам». С ними требовались серьезные доработки. В случае большой нужды могу сама и полочку на стену приспособить и замок в дверь вставить.
Научившись читать, стали брать книги из школьной библиотеки, а потом - из «Толстовской» на Большом проспекте (дом Голубевых), где было потом консульство ГДР, а теперь – Дом немецкой экономики). Помню, с каким увлечением читали Дюма «Граф Монте-Кристо»! Вечером, перед сном все усаживались, кто-то из нас, детей, читал, а мама и Кока – слушали. Папа приходил часто поздно и очень усталый, постоянно где-то подрабатывал, поэтому в чтениях не участвовал. Кока должна была идти на работу в ночь и обычно ложилась перед этим немного отдохнуть. Однако книга так захватила ее, что она, в ущерб отдыху, тоже сидела и слушала. Потом ненадолго укладывалась не стулья, подставленные к нашей кровати, своя кровать у нее появилась очень не скоро.
Радостными были праздники в нашей семье: не слишком роскошные, но веселые и всегда с гостями. Часто гости оставались и ночевать. Им стелили на полу. Мы так завидовали гостям, спящим в Новый год по самой елкой! Елку покупали огромную, до самого потолка, наряжали утром З1 декабря, не раньше. Кучей лежали на больном столе сверкающие игрушки, гирлянды. Были и самодельные украшения: сосульки из оргстекла и обязательно конфеты в красивых обертках. (Красивые обертки были необходимым атрибутом, может даже в ущерб качеству, т.к. они не выбрасывались, а складывались определенным образом и употреблялись для игры в «Фантики»). Вешались и небольшие мандарины, которые были, конечно, экзотикой и покупались только на Новый год. С тех пор запах мандаринов ассоциируется у людей нашего поколения с этим, самым замечательным для нас, праздником. Подарков, складываемых под елкой, по крайней мере каких-то запоминающихся, по-моему не было. Убранство елки начиналось с развешивания гирлянд с лампочками. Две обычнее лампы - одна крашеная в синий цвет и другая в красный – закреплялись вверху и внизу. Увенчивала вершину, конечно, пятиконечная звезда, реже - стеклянный шпиль. В Европе, оказывается традиции украшать вершину – нет. Праздничное настроение подкреплялось чудными запахами пекущихся пирогов из кухни. Мама раскатывала тесто тоже за этим же столом, отвоевав себе немного места. Мне особенно нравились пироги с рисом и яйцом. Таких больше я ни у кого не ела. Венцом маминых кулинарных достижений был «хворост». Очень вкусное, хрустящее печенье, но времени и сил на его изготовление уходило много, а съедалось оно в мгновенье ока, поэтому не часто пеклось.
Ноябрьские праздники и 1 Мая были, конечно, не такими любимыми, но все же веселыми и с гостями, все тщательно прибиралось, и на окнах появлялись «парадные», длинные занавески. Кроме того, в эти дни была демонстрация, которая проходила по нашей 1 линии. Обычно мы наблюдали ее стоя у дома, а когда мама была слаба, недомогала, она сидела на табуретке, но выходила на улицу обязательно. Демонстрации были многолюдными и добровольными. Никого не нужно было соблазнять отгулами. Прохождение через Дворцовую площадь из-за многолюдия задерживалось на подступах к ней. Нарядные толпы наводняли тротуары, идущие на площадь танцевали и пели, движение было перекрыто. На решетке Румянцевского сквера, обращенной к Неве, вывешивались огромные плакаты с карикатурами политического содержания. Тут и там мелькали торговцы с лотками сластей и разнообразных игрушек. Были там Ваньки-встаньки, жужжащие шайбочки на проволоке с короткой рукояткой. При вращении они издавали характерный звук и пользовались большим спросом у детей, деревянные гимнасты на турнике, при нажатии на штанги делающие поворот. Обязательным и самым ходовым товаром были, конечно, воздушные шары и «раскидаи» - слегка уплощенные с полюсов шарики из красивой бумаги на резинке, набитые опилками и перевязанные ниточками. В толпе можно было ловко бросить в кого-нибудь такой мячик и он снова возвращался к тебе. Что ребятня и проделывала с большим удовольствием. Обязательным и любимым было и посещение салюта, т.е. выход на набережную, обычно даже к зданию Биржи, откуда с высоты ее лестницы было лучше видно. Толпы народа устремлялись на стрелку Васильевского острова. Легко можно было потеряться в толпе, поэтому мы, ребятишки, взявшись за руки, «змейкой» проскальзывали между шеренгами взрослых. Это тоже было очень весело, никто не сердился, когда ему наступали на ногу или толкали. С тех пор, как мы переехали в Купчино, была я на салюте только один раз. Добираться обратно было очень трудно, Метро было переполнено.
Церковные праздники, кроме Пасхи, не праздновались, только тетя с горечью говорила: »А ведь сегодня Рождество (или Крещенье). Пасху праздновали неизменно и соответственно ритуалу. Красились яйца цветными мелками, луковой шелухой, собираемой загодя, и даже пестрыми кусочками ткани, обертываемой вокруг яйца. В день праздника отправлялись, чаще всего только я и Кока, на Смоленское кладбище, где была похоронена бабушка (отец заботливо ремонтировал и красил оградку и столик). На улице, перед храмом, выставлялись столы, куда прихожане складывали принесенные куличи в тарелках в окружении крашенных яиц. Пестрые праздничные платки женщин, парадное, сверкающее золотом, одеяние священника, обходящего и окропляющего святой водой куличи и народ, все это в теплый солнечный весенний день производило неизгладимое и радостное впечатление.
Вспоминаются пронзительно яркие, лучезарные весенние дни, проводимые на набережной. Мы любили в такие дни наблюдать ледоход на Неве. Огромные, зеленоватые, искрящиеся под солнцем игольчатые льдины с Ладоги с шорохом сталкиваясь, торжественно плыли по Неве. Остатки снега таяли, оставляя влажные пятна на красноватом граните, легкий парок поднимался над его теплой поверхностью. По набережной вообще любили гулять, когда подросли. Любимое место на Васильевском – спуск к воде у Сфинксов напротив Академии художеств. Одно время я посещала там лекции по истории искусства, ходила с сестрой или подругами туда на выставки. Огромное количество народа собрала Американская выставка, на которой выдавали прекрасно оформленные глянцевые журналы с видами новейших архитектурных образцов в том числе и жилых зданий на фоне необыкновенной природы. Этот журнал до сих пор хранится где-то в доме. Чтобы попасть на выставку, стояли в очереди несколько часов. Милиция следила за порядком, подходы были ограничены барьерами от попадания тех, кто пытался пробраться без очереди. Вниз по течению доходили до Горного института, в другую сторону - по Университетской набережной до Биржи и дальше по набережной Макарова – до Тучкова моста. Помню старый, деревянный домик возле моста - общественный туалет, где в «очко» был виден песочек берега с набегающей волной. Оригинальный туалет тоже с отверстиями в полу и, в отличие от первого, с периодическим смывом был у самого моста Лейтенанта Шмидта - симпатичное строение в псевдо-готическом стиле. Все эти «удобства» были в ту пору в значительно большем количестве в городе, хотя они были бесплатные.
Зимой можно было перейти по льду до Исаакиевского Собора. Странно было глядеть на берега с середины Невы, оставаясь на одном месте. Зимой ходили кататься с горок в Соловьевский сад или на 4-ю линию Большого проспекта, где есть на углу на нечетной стороне естественный холм.
В дошкольном возрасте, когда мама еще не отпускала нас одних на улицу, в теплые предвесенние дни играли на паперти между колонн лютеранской церкви св.Екатерины, напротив нашей 35 школы.
Приятным развлечением, иначе не назовешь, было посещение бани. (Ванн у нас, в старых домах, не было, и горячей воды, конечно, тоже.). Тщательно собирались вещи с собой: сменное белье, полотенца, мыло с мочалками и веник. Тазы в бане были. Да! Еще и игрушки, когда были маленькими. Обычно ходили в баню на 9-й линии, угол с Большим проспектом, вероятно, ту самую, которая была основана еще Софьей Ковалевской. Баня помещалась во дворе, а с угла, выходящего на Большой (кстати, жители В.О. называли обычно Большой проспект просто «Большим») теперь красуется импозантный фасад Института Высокомолекулярных соединений. Баня была довольно высокая, хотя банные отделения были всего на двух этажах.(Существовали еще какие-то межэтажные сооружения). В подвале продавались березовые веники, а поднявшись на несколько ступенек оказывался возле стеклянной будки с маленьким окошком, где приобретались входные билеты наподобие трамвайных. Билет в отделение с паром стоил 20 копеек, а без пара - 18 (?). На первой лестничной площадке после кассы были отделения без пара и с паром для женщин, а на втором – для женщин и, напротив, для мужчин – с паром. Обычно ходили в отделение с паром на втором этаже, там были просторные, высокие помещения, выложенные кафелем, а скамейки – с необычайно гладкими мраморными досками, отполированными бесчисленными задами моющихся. В отделении были бесплатные весы, номерки на верхнюю одежду с собой не носили, а прятали в одежду, оставляемую в предбаннике. Парная тоже была большой, с окнами, отапливалась печью с открытой каменкой, куда можно было плеснуть водой, чтобы было пожарче. Это называлось «поддать жару» Парились на ступеньках деревянной лесенки, примыкающей к печи, или лежа на «полке», с ударением на букве «е». Жар бывал иногда такой сильный, что выше первой ступеньки и не поднимешься, а тут еще веничком по разным частям! Выйдешь распаренный, красный и скорей к крану – обдаться холодной водичкой. Хорошо! Кстати, к кранам-то вечерами, особенно в конце недели, нужно было и в очереди постоять. В отделение тоже, конечно, выстаивали в очереди часа по два. Развлекались тем, что разглядывали не слишком широкий ассортимент небольшой лавочки. Устроена она была под лестницей, рядом с прилавком, где продавалась газированная вода. Какое было наслаждение выпить, наконец, уже замотанным в шарфы, изнемогающим от усталости и жары, газированной воды. Стоила она с сиропом 3 копейки и без сиропа – 1 копейку. Сироп заманчиво мерцал в высоких стеклянных конусах пунцовым, желтым, зеленоватым цветом, а иногда темно-лиловым, сливовым. Вспоминается дородная краснолицая продавщица в белом халате, натянутом на что-то объемистое, может, на ватник или просто на полное тело. Она ловко орудовала пальцами, напоминающими сосиски. Говорят, на газированной воде можно было «сделать состояние», но кто видел ее в холод, на улице, (красное обветренное лицо – оттуда), об этом как-то не хотел думать.
Небольшой магазинчик туалетных принадлежностей был как раз между этажами. Среди скучных мочалок, губок и мыла были и игрушки: пластмассовые сидящие пупсики в ванночках, пластмассовые же пионеры в полном парадном облачении с красными галстуками и т.д. Купать пионера в одежде было неприятно, поэтому спросом пользовались голые пупсики. У нас с сестрой, конечно, были такие, но пределом мечтаний, для меня, по крайней мере, был пупсик с вращающимися ручками и соской в щелочке рта, которую можно было вынимать и вставлять. Так подробно пишу об этом, потому, что даже теперь воспоминания о том, как страстно мне хотелось его иметь, сколько времени мы искали подобную игрушку в магазинах, до сих пор находят отклик в моей душе. Именно в надежде обнаружить. наконец, вожделенного пупса, я кидалась к прилавку, но всякий раз уходила разочарованная.Тетя по моей просьбе объезжала магазины , но сумели мы ее купить только тогда, когда я уже в куклы играть перестала. Зато у нас была чудная и дорогая кукла Майя с фарфоровой головкой, открывающимися глазами и льняными волосами. Она «умела» говорить одно слово, но самое важное: «Мама!». Деньги на нее собирали, наверно, целый год. Покупали ее в игрушечном магазине на Среднем проспекте между 11 и 12 линиями (как раз напротив дома моей подружки по 30-й школе, Тани Авакумовой). Там и теперь канцелярский магазин с отделом игрушек. Я, еще дошкольница, сидела на прилавке, глядя, как продавщица пересчитывает новенькие рубли, ежемесячно откладываемые на покупку. Кукла считалась общей и хранилась в шкафу. Выдавалась вначале мамой, поиграть, по просьбе, при условии хорошего поведения. Потом получилось, что я чаще играла с нею, чем сестра, которая пошла в школу раньше на год. Кукла стала практически только моей, сестра уступила ее мне молча. Ей был в компенсацию куплен большой пупс. И вот теперь, когда мы уже давно обе пенсионерки, она излила, наконец, свою душу и пожаловалась на несправедливость: ведь пупс не шел ни в какое сравнение с роскошной куклой. А потом, при переезде, по совету с сестрой я вынесла обеих кукол в коробке во двор, к мусоросборнику, в надежде, что кто-нибудь тоже поиграет ими. Правда, осталось в душе неприятное ощущение, как будто предал друга.
Были и другие бани, но значительно реже посещаемые: на 5-й линии, с огромным общим залом, на 3-й линии (ее уже ликвидировали) – очень маленькая. Иногда ходили на 17 линию, где был бассейн, может он там и сейчас есть.
Первой нашей детской поликлиникой было отделение в клинике Отто, на стрелке В.О. Там, в широком коридоре, устланном кафелем, стояли стеклянные витрины с муляжами фруктов, столь полезных для детского здоровья, наверно, как напоминание нерадивым родителям. Туда мы обычно добирались пешком, по ветреной Университетской набережной, и меня закутывали старинным цветастым платком с кистями поверх шапки, чтобы не продуло. Подростками ходили в поликлинику на 4-й линии, дом 12, (дом Фодоровского, когда-то изысканно красивый). В младших классах водили нас к зубному врачу в больницу им.Веры Слуцкой, в конце 1-й линии, рядом с Тучковым мостом. Туда же мы обращались, естественно, и по другим поводам. Однажды, катаясь с горы на железных листах, сестра порезала руку острым краем. Боялись, что задеты сухожилья. Пришлось бежать туда за помощью, которая и была оказана , несмотря на позднее время. Вероятно, там был и травмпункт. На 4-й линии была и больница для взрослых (дом №25), где лежала мама с тяжелыми астматическими приступами, она даже не вставала с постели, но уверяла соседок по палате, что еще всех «перепляшет». Те считали ее безнадежной и слегка помешанной. Однажды отец сумел провести меня на свидание к маме, заполучив у гардеробщика белый халат. (Детей не пускали в палату «тяжелых»). Мама была очень рада видеть меня, и эта радость стала, наверно, началом ее выздоровления. Она зашла потом навестить «свою» палату. Была уже окрепшая, нарядная, и все еще лежавшие там женщины были поражены, что она сумела побороть болезнь. После этого кризиса мы стали ездить каждый год на Украину. Перемена климата помогала маме, хотя в переходные моменты, особенно осенью и зимой ей бывало очень плохо. А началом болезни послужила простуда, перешедшая в бронхит. Мама работала тогда на трикотажной фабрике, располагавшейся в переулке рядом с аптекой Пеля на 7-й линии. Когда в бухгалтерии готовили годовой отчет, не было времени лечиться, и чувство долга не позволяло оставить работу. Кончилось это уходом на инвалидность.
Эти воспоминания, пожалуй, - самые грустные, в остальном жизнь казалась вполне благополучной, защищенной, по крайней мере лет до 12, пока я не стала понимать, что в нашей жизни есть много и других проблем.
Сестра в первом классе училась еще в женской школе на 1-й линии в доме 26 (теперь – факультет журналистики Университета). Мама брала меня с собой, когда ходила встречать сестру после занятий. Там, в гардеробе, ожидая сестер, выводимых сверху неслышным «лебединым« ходом, мы постоянно встречались с плотненьким розовощеким мальчиком, ставшим моим соучеником в 35 школе, и его мамой. Мы подружились и помню, что навещали даже их в доме на углу 1-й линии и Набережной Макарова у Тучкова моста. Когда мы с Вовой Красюком тоже пошли в школу, наши мамы перевели старших дочерей туда же. В женской школе мы с сестрой впервые приобщились к танцам в кружке, где были одни девочки. Танцевали всякие полечки и народные танцы (помню китайский танец с лентами). Здесь же были преподаны азы хореографии.
В школу я пошла уже практически в восемь лет, т.к. мне не хватило пяти дней (брали тех, кому было 7 лет на 15 сентября), в 35 школу на Съездовской линии, она и сейчас там, только достроили спортивный зал на месте, где раньше был опытный огород. За школой до сих пор сохраняется большое спортивное поле, где есть беговые дорожки и ямы для прыжков в длину.В старших классах после окончания учебного года нужно было еще месяц проходить практику либо с агрономическим уклоном, либо еще где-то. Обычно удавалось отвертеться в связи со слабым здоровьем, только один раз я трудилась как раз на тех грядках. Мама не работала тогда по желанию отца и строго следила за тем, чтобы нам с сестрой не делали никаких прививок, в которые она не верила. Медсестры шутили, что нашу маму вызвать в школу было очень просто, нужно было просто помазать нас йодом. Мамины опасения, вероятно, имели под собой почву, т.к. я однажды после какого-то укола, сделанного без предупреждения, потеряла сознание. Особенно болезненными были уколы под лопатку, причем мальчишки специально подкрадывались и хлопали по больному месту. Вещь обыкновенная, разумеется, не выходящая за пределы привычных школьных повадок. После уроков нас выводили строем из класса до самого гардероба, тут учитель покидал нас, то-то мы отводили душу в гардеробе и на выходе. Через одну половинку двухстворчатой двери не выходили спокойно, как предполагалось теми, кто закрывал вторую створку, но выламывались с боем. Всем хотелось покинуть «любимые» стены как можно скорее. В ход шли, как правило, портфели, которыми размахивали и стучали по чему придется, в том числе и по голове. Помню свой портфель, залитый чернилами изнутри. В младших классах мы пользовались чернильницами-«непроливашками», потом уже появились «самопишущие» ручки. Похоже, что шариковыми ручками в школе нам писать вовсе не пришлось.
Первоклашки в здании школы располагались на самом верхнем этаже, на 4-ом. Там было множество цветов, как в оранжерее, и старших туда не пускали, для них в рекреации, попросту говоря, в коридоре показывали иногда фильмы учебного характера, для чего там был вывешен полотняный экран, обычно свернутый. «Нулевых» уроков не было. До четвертого класса занимались по 4 часа и в одном и том же классе, а начиная с пятого - переходили в разные специализированные классы и уроков было обычно по 5-6. Эти классы были оборудованы наглядными пособиями, особенно было интересно в классе биологии, где висели весело раскрашенные схемы, иллюстрирующие систему кровообращения и другие занимательные картинки, и стоял скелет. На него со временем мало обращали внимания, только на уроке, от тоски, иногда с ним заигрывали. Он стоял рядом с моим столом, и я как-то примеряла ему свою туфлю, да неудачно, кость от коленной чашечки отвалилась, т.к. в этот момент учительница, заметив мои манипуляции, задала мне вопрос, чтобы отвлечь от этого увлекательного занятия. В большинстве классов стояли парты, такие только в старых фильмах теперь увидишь: черные, со скошенной поверхностью, так что постоянно с них катились карандаши и ручки. Зато можно было под видом поиска ручки встать, залезть под парту, ущипнуть соседей и, вообще, неплохо поразвлечься. Таким же маневром пользовались, чтобы передать что-то друг другу крупное, а шпаргалки совали прямо в руку, когда учительница отвернется. Сидя под партой можно было мальчишкам-соседям развязать шнурки, но еще больший эффект получался, если удавалось девочкам с косами, сидящим впереди, связать ленты в узел. По звонку на перемену радостно выпрыгивающие из-за парты (в разные стороны) девочки разражались криками. Все от души веселились над ловкой проделкой, правда, автора обычно можно было легко обнаружить: во-первых, это был сосед сзади, а, во-вторых, от смеха он лежал на парте почти бездыханный. Тут его и настигало возмездие. В ассортимент школьных шуток входили, конечно, и традиционные кнопки, подкладываемые на сиденье, впрочем, вместо кнопок использовался и любой другой подходящий предмет. Было много и других способов внести некоторое оживление в унылый ход школьных занятий.
Большим подспорьем были доски, которые откидывались, когда нужно было встать. Это можно было делать тихо и деликатно для уважаемого учителя или бросать с грохотом в знак протеста. К тому же между доской и партой была изрядная щель, через которую удобно было подглядывать в тетрадь или учебник на контрольной работе. Последние помещались на полке, под столешницей. Там-то я и забыла однажды книгу, которую читала втихаря на уроке. Это был томик Ильфа и Петрова, ставший с тех пор моей настольной книгой, читаемой в годину тоски и неприятностей. Книга, конечно, пропала, пришлось добывать ее с большими трудами, чтобы вернуть в библиотеку. Зато, когда я увидела ее случайно на прилавке уличного торговца, то с радостью купила, и не только ее , а и еще кое-что, ставшее началом нашей домашней библиотеки. Несколько книжек, бывших в доме раньше, не тянули на это громкое звание. С тех пор для меня посещение нынешнего книжного базара – всегда огромная радость, омрачаемая только недостатком денег.
Опять, за парту: столешницы бывали изрезаны и исписаны вдоль и поперек мучениками науки. Попадались среди надписей и настоящие шедевры, достойные быть увековеченными (ведь вырезанные буквы было не уничтожить даже многократным прокрашиванием), но чаще всего это были хулительные высказывания, обращенные часто к школярам, может быть уже давно покинувшим школьную скамью. Первого сентября, радостные от встречи с друзьями, входили мы в классы, пахнущие свежей краской и усаживались за парты. Склонялись головы и, высунув от усердия языки, школьники принимались опять кромсать глянцевую поверхность новенькими перочинными ножичками. Неизбывное желание увековечить себя в истории, хотя бы даже и таким способом, толкало на изображение собственных имен, так что учителям в конце года было нетрудно установить, чьи родители за свой счет будут красить парты на этот раз. В старших классах была вторая смена. Школа была переполнена. Одно время мы с подружками сидели даже втроем за одной партой. Мы сидели с Люсей Пухляковой, из нашего двора, и Люсей Федоровой из дома №6 по Большому проспекту, но память уже подводит, может третьей была Валя Манютина, жившая в доме №6, соседнем с нашим. Первых классов было четыре, а восьмых – только два, т.к. многие уходили в ПТУ. Девочки парт не портили, но в драках также бывали замечены. Мне тоже пришлось как-то конфликт с соседом, Женей Кузнецовым, решать с привлечением подручных средств. Учительница вошла в тот момент, когда я замахнулась на него стулом. Это была только угроза, вряд ли бы я решилась опустить его на чью-то голову, но случай не был оставлен без внимания. Меня вызвали в учительскую «для проработки». В дневнике появилась запись: «Дралась стулом в классе». При моем небольшом росте и хрупком сложении эта фраза выглядела довольно комично, поэтому родители не предприняли никаких карательных мер. Впрочем, за поведение у меня всегда стояло «5». Незначительные инциденты вроде драки с применением стула, коллективного прогула урока математики из-за грушевой эссенции и нарушения порядка в торжественном строю по поводу приема в пионеры (исключительно от восторга), не нашли отражения в аттестате. Надо сказать, что моя мама много лет состояла в родительском комитете, так что я пользовалась большей снисходительностью учителей, чем другие. Незначительные неприятности были с ученьем. Особого рвения я не выказывала, и это в конце концов мне поставили на вид, старшая-то сестра училась значительно лучше. Она была, кажется, всегда отличница. Гордость моя была задета, и пришлось взяться за зубрежку как следует. Так что в институте мне не было стыдно: окончила с отличием, а вот последние три класса школы - 9, 10, 11 - дались с большим трудом, т.к. школа-то была не простая, а одна из самых сильных в городе - №30.
Комментариев нет:
Отправить комментарий