Георгий Жжёнов. ПРОЖИТОЕ

М.: 2002.

с.17

  Сообщаю биографические сведения о себе. Родился в 1915 году в Петрограде. Окончил семь классов трудовой школы. В 1930-1932 гг. учился в ленинградском эстрадно - цирковом техникуме. Одновременно работал в цирке акробатом. С 1932 по 1935 год учился в Ленинградском театральном училище, совмещая учёбу со съёмками на киностудии «Ленфильм».

с.28 и т.д.

 Детство.

  Родился я в Петрограде, на Большом проспекте Васильевского острова, в красном каменном здании родильного дома между 15-й и 16-й линиями 22 марта 1915 года.

  Мои родители – Мария Фёдоровна Щёлкина и Жжёнов Степан Филиппович – были родом из села Кесова Гора и деревни Демидово бывшей Тверской губернии.

  …Серые булыжные мостовые улиц милого сердцу Васильевского острова… Арочные подворотни домов с огромными каменными тумбами по бокам – место ежевечерних сборищ молодёжи. В нэповские годы здесь пели под гитару хулиганские есенинские песни, задирали прохожих, пили для куражу, дрались, лущили семечки, соревновались в ухарстве и доблести и мечтали моряцкой совторгфлотовской жизни…

  Здесь, на Васильевском, прошли моё детство, моя юность. Здесь пролетели первые двадцать два года моей жизни…

   В памяти остались даже запахи. Запахи огромного приморского города!.. Запахи набережных, кораблей, бульваров, осенних парков, рынков и весеннего талого снега… И совсем новый для меня, мальчишки, запах таинственного города… Скученного человеческого жилья. Запах сырых петроградских домов, запах кошек на затхлых чёрных лестницах – нарядные двери в квартиры после революции, как правило, были ещё заколочены… Запах подвальной плесени и сырых дров… Ну и, конечно же, сказочный запах чердаков, куда осторожные люди на случай внезапного обыска сносили после революции всё, что могло как-то компенсировать их перед новой властью.

  Чего только мы не обнаруживали там! Винтовки,  шашки, гранаты, револьверы, ящики с патронами, пулемётные ленты, разрывные пули,  штыки, гильзы… Подобно археологам, мы откапывали из-под балок чердачных перекрытий всевозможные царские ордена, медали, жетоны, связки фотографий и документов,, орденские ленты, «керенки», цилиндры, корсеты, канотье и кивера, генеральские и офицерские мундиры, эполеты, погоны, аксельбанты и прочее, и прочее. Весь этот «реквизит» старого мира появлялся потом в наших квартирах, наводя ужас на наших родителей, стреляя, «пшикая» и взрываясь в кухонных плитах, а частенько и вовсе разнося их вдребезги. Вслед за пальбой в квартире возникали, как в сказке, милиционеры и суровые дяди в кожанках. Нас, пацанов, сгоняли в одну комнату и поодиночке выдёргивали на допрос с пристрастием… После капитуляции («Дяденька, прости, я больше никогда не буду»), конвоируемые милицией, мы вели суровых дядей на чердаки в наши боевые арсеналы и разоружались, выкладывая «противнику» всё до последнего патрона… Но огорчались мы ненадолго – находили другие клады, и начиналось всё сначала… Опасные игры закончились лишь тогда, когда петроградские чердаки и подвалы были очищены от «наследия прошлого» окончательно.

   Моя сестра Ната, которой в ту пору было уже лет двадцать, только что стала учительницей. Она была строга, энергична, требовательна. С первых же дней по возвращении из деревни нам, Сергею, Борису и мне, предлагалось жить по её сценарию.

  Уходить из дома без разрешения – нельзя! Опаздывать к обеду – нельзя! Заводить случайные уличные знакомства, а также кататься на трамвайной «колбасе» - строго запрещено. Лазать через заборы – тем более! Словом, предлагалось вести себя прилично, как подобает воспитанным петроградским мальчикам. С этой целью моя благонамеренная сестра вывела меня однажды во двор нашего дома и представила двум соседским детям – Русику и Ириночке, чистеньким, ухоженным, воспитанным пай - детям, сыну и дочери жившего в доме музыканта – скрипача Грибена.

  Меня заставили взять моих новых знакомых за руки, и таким образом наша дружба была скреплена навеки. Так, по крайней мере, думала моя умная, но наивная сестра.

Через пять минут после ухода сестры я уже бегал по улице с сыном нашего дворника Хайруллой, с которым мы не расставались все двадцать два года моей жизни в этом доме…

  Васильевский остров был изрядно заселен немцами ещё с петровских времён.

  Жили мы на углу Первой линии и Большого проспекта, в доме, где помещалась немецкая кирха. В нишах на фасадной стене кирхи стояли во весь рост две гипсовые фигуры святых: святой Пётр и Святой Павел. В руках одного был ключ, в руках другого – книга. Святому Петру не везло: мы без конца висли на нём и обламывали ключ. С немецкой пунктуальностью ключ восстанавливали, но мы снова его обламывали с не меньшей пунктуальностью…  В конце концов в этом соревновании религии с молодостью победили мы.

 Будучи недавно в Ленинграде на улице моего детства, я был приятно удивлён, увидев в руке у апостола вместо ключа всё тот же жалкий конец железной арматуры.

 К моменту женитьбы на моей матери отец уже был вдовцом. От первого брака у него осталось пять ребятишек – «мал мала меньше», как говорила моя мать. Мальчишкой приехав в Петербург, отец поступил в услужение к своему земляку – булочнику, владельцу пекарни. Он бегал с утра до вечера по Васильевскому острову с огромной корзиной, разнося булки по адресам постоянных клиентов, и успевал вечером помогать хозяину в пекарне, мечтая когда-нибудь открыть собственное дело, выбиться в люди. В «люди» он в конце концов выбился. Залез в неоплатные долги, но выбился – стал хозяином.

  Жил отец тогда на Васильевском острове, в гавани, в доме, где помещалась и его пекарня, то ли над ней, то ли под ней…  Жили без столичных излишеств, по-деревенски: стол, лавки, несколько табуреток, нехитрый посудный ларь с глиняным и стеклянным скарбом да образа в переднем углу – вот и вся мебель. И, как водится, полати от стены до стены, вместо кроватей. На них, как на деревенской печи, как в норе или в гнезде, спали, ели, играли, ссорились и мирились, подрастали помаленьку все мы – многочисленное семейство  Жжёновых. Отец был прижимист, берёг каждую копейку – копил. На нужды семьи не обращал никакого внимания: живы – и ладно! Обедали по старине: ели из одной общей чашки деревянными ложками, по кругу, начиная с отца и дальше по часовой стрелке.

 Отец пил лихо, без удержу.Всё благоприоретённое и накопленное между запоями спускалось. Пропивал и движимое и недвижимое… В доме появлялись экзотические типы с мешками, из тех, кто ходили по дворам и кричали: «Ха-ла-ат.. хала-ат!», «Ко-остей – тря-а-пок, буты-ы-лок – ба-а-нок!». В мешках предприимчивых потомков Мамая исчезали со стен нашей квартиры всякие «излишества», всё, что могло быть унесено и продано.

с.39 и т.д.    

Что делать? 

  Мне пятнадать лет. Уже пятнадцать. Оканчиваю седьмой класс 204-й ленинградской средней школы. Школа наша находилась на Университетской набережной Васильевского острова, в одном из флигелей университета, между основным его зданием и зданием филологического факультета. Школа была с физико-математическим уклоном. Я был влюблён в одноклассницу Люсю Лычеву, большеглазую девочку, ради внимания которой совершал массу геройских поступков, чуть ли не с первых классов школы, а именно: прыгал с парапета невской набережной в ледяную воду в начале мая, открывая сезон купания в Ленинграде… дрался с «друзьями-соперниками», отстаивая единоличное право сопровождать на каток и с катка голубоглазую ингермакнландку…

  Из школы я ушёл, а что дальше?..

  Впереди маячили горы. А ведь совсем недавно в голубых небесах моего детства не было ни облачка. Учился помаленьку. Школьными науками себя не утверждал особенно. Для ума и сердца существовали куда более интересные занятия – улица!.. Олимпийский стадион моего детства! Неизведанный, фантастический, влекущий мир! Звонкоголосовое царство босоногой ребятни! «Казаки-разбойники», «лапта», «чижик», «фантики», «вышибаловка» и многие, многие другие упоительные игры раннего школьного детства…

   Улица – особый мир, начинавшийся сразу же за стенами родительского дома. Это набережные Невы, сады, переулки, рынки, вокзалы, пригороды, взморье и прочие места, где мы носились с утра до вечера, появляясь дома с одной-единственной целью – поесть, да и то на минутку. Двери в квартиру до самой ночи не запирались. Режима никакого.Каждый мог есть что хотел, как хотел и когда хотел. Для этой цели между наружными дверьми в квартиру всегда ставилась огромная кастрюля щей, свежих или кислых. Чаще кислых (от времени они только хорошели). Щи варились сразу на неделю.

  Матери был недосуг заниматься обедами. Она была добытчицей. Домашними делами занималась разве что в единственный свободный день – воскресенье. Все остальные дни недели мать вынуждена была сидеть на Андреевском рынке, у своих горшков и посуды, дожидаясь покупателей.

 Одних малолетних иждивенцев набиралось за обеденным столом в воскресенье не меньше дюжины, не считая самих родителей и прочей родни, двоюродной и троюродной…

  У матери была врождённая слабость опекать своих земляков. Она половину деревни, наверное, перетащила за свою жизнь в Ленинград. И всех их надо было устроить, приголубить, накормить. Заботы её не кончались одним нашим пропитанием… Одежда буквально горела на нас. Особенно не напастись было штанов и обуви. Любимая игра моей жизни – футбол – чего ей стоила! За месяц-полтора самые прочные башмаки превращались в «воспоминание»… Где только мы не гоняли мячи! На булыжных мостовых улиц (автомобили тогда были редки), в каменных колодцах ленинградских дворов, на бульварах и в скверах, в садах, везде… где только можно и нельзя. В те далёкие годы везде ещё было можно!..

  Мячи были разные: дорогие сине-красные, с полоской и детские резиновые. Иногда найденные в крапиве за забором футбольного поля настоящие мячи, потерянные взрослыми или «заначенные» у них… Но, как правило, творили мячи сами, из конского волоса и тряпок, завёрнутых в старые дамские чулки… «Кикали» и просто консервной банкой или деревяшкой, попавшейся под ногу… такие испытания на прочность под силу разве что водолазным башмакам.  Обычный маршрут от дома до школы чего только стоил матери! Кратчайший путь через заборы и ограды Менделеевского ботанического сада таил в себе не только выгоды, но и опасности: часто кончался «ранениями» в задницу солёными зарядами из берданок университетских сторожей, бдительно охранявших яблони для науки. По клочкам наших штанов на пиках чугунных оград и проволочных заграждений заборов можно было судить не только о поспешности, но и маршруте нашего бегства.

  Осенью 1923-го мы, родившиеся в Первую мировую войну, брали «на абордаж» начальные классы петроградских школ, насмерть перепугав добропорядочных и чинных учителей, доставшихся нам в наследство от царских времён. Хотя «доброе царское время» и ушло в небытие, рухнуло, но школы по инерции ещё продолжали жить самым академическим укладом, по старым школьным программам. Новое только-только рождалось…

 Честно говоря, тогда мы не сознавали важности своей грядущей исторической миссии и не шибко чтили своих старорежимных учителей, смотревших на нас, детей улиц, с недоумением и растерянностью (вечная и добрая им память). Школьные уроки хорошо делаются в ненастье. Кто же усидит за столом, с книгой, когда на небе светит солнышко?!

 Так что и моё интеллектуальное и духовное развитие находилось в прямой зависимости от погоды. Неустойчивый ленинградский климат лишь благоприятствовал постижению наук. Наверное, поэтому  коренных ленинградцев и отличали от всех прочих прежде всего культура и образованность. Настоящего ленинградца всегда и всюду узнавали с первого взгляда.

  В послевоенное время, к сожалению, климат во всём мире сделался неустойчивым, и своё преимущество ленинградцы (увы!) постепенно утратили. Теперь их уже не отличишь от всех прочих горожан России. Ненастье способствовало также и привычке к чтению. А первое приобщение к искусству, к зрелищам – цирк, театр, кино, - конечно же, произошло если и не в плохую погоду, то уж, во всяком случае, не днём, а вечером…Недаром говорят: кино – дело тёмное! Я не помню первых своих впечатлений от кинематографа, но что это произошло в кинотеатре «Яр», убеждён абсолютно.«Яр» - Мекка наших кинематографических странствий! Зажатый между двумя жилыми домами на 7-й линии Васильевского острова, между Большим и Средним проспектами, он находился рядом с кинотеатром «Форум», через бульвар от Андреевской церкви, куда водили нас по престольным праздникам наши родители, скорее в силу традиции, чем по убеждению.          

  Мы, василеостровские пацаны, любили «Яр»! С курчавым тапёром за плохоньким пианино, с длинным, как кишка, залом человек на двести, без всякого фойе, с кассой, выпирающей на тротуар улицы. В ней восседала громадная, как комод, раскрашенная нэпманша, жена хозяина. Звали хозяина Исай Матвеевич, по прозвищу Мотя. Обычно сеанс начинался с видовой картины, по-теперешнему – с научно-популярной или хроникальной. Затем шла короткометражка, - чаще всего это была весёлая комическая лента.Кончалась короткометражка, на время зажигался тусклый свет, в зал вваливалась последняя порция опоздавших – и пацанов, и взрослых, свет медленно угасал, и начиналось, наконец,  самое главное…

 Зрелище, ради которого мы готовы были забыть всё на свете, даже футбол! Готовы были бесконечно сидеть на грязном полу в проходе набитого до отказа тесного зала частной «киношки», заплёванные семечками, потные, с судорожным от спёртого воздуха дыханием.

 …Кончается очередной сеанс. Зрители умиротворенно покидают «киношку», оставляя возле своих мест на полу память о себе – кучи подсолнечной шелухи…

  Все двадцатые годы процветает мода на семечки. Их щелкали все, и стар и млад! С восхода солнца и до захода! Везде: дома, на работе, на бульварах и в трамваях… Обязательно в местах массовых гуляний, на площадях и, конечно, в театрах и кинематографах…

  Шелестящий шум подсолнечного прибоя, подобно «Девятому валу» Айвазовского, носился по василеостровским проспектам, оседая в порывах холодного балтийского ветра, серым хрустящим ковром под ногами на истоптанной зелени бульваров и под стенами домов. На каждом углу улицы, особенно у входа в кинематограф (тогда не говорили «кинотеатр»), стаи торговок семечками бойко ссыпали в подставленные, оттопыренные карманы идущих в кино и из кино покупателей стаканы жареного зелья. Васильевский остров — далекий мир детства!... Малая родина моя!